Теперь это дело прошлое, но осадок-то на душе остался Горький.

Другая, достойная внимания личность — Мариан Смоленский, член польской компартии, который ко времени моего прибытия на Соловки уже числился командиром трудовой роты. В середине 1924 года его освободили, и он получил прибыльную должность в ГПУ. Смоленский не стал сдаваться в плен в период советско-польской войны 1920 года, он перешел на сторону красных по собственному желанию. «Пролетарская солидарность» сочеталась в нем с ненавистью к своим собратьям по классу. Он был неистовым польским шовинистом и к русским относился с такой жгучей ненавистью, что багровел от злости при одном только слове «Россия». Он безнаказанно предавался своей ненависти по отношению к заключенным, которых безжалостно избивал. Имя Смоленского увековечено в анналах Соловков «смоленскими палками», им изобретенными. Это толстые изогнутые дубины, по сей день используемые для избиения арестантов.

С. А. Мальсагов
Адские острова
Советская тюрьма на Дальнем Севере

Я пришел однажды в соловецкий карцер, желая лично видеть условия, в которых там содержатся заключенные. Чтобы не всполошить заключенных зычной командой дежурного «Карцер, смирно. Встать», я вызвал дежурного по карцеру наружу и сказал ему, чтобы он никаких команд не подавал. Войдя затем в коридор карцера, я открыл потихоньку «волчок» в двери и начал наблюдать.

В карцере, рассчитанном максимум на 30 человек, их находилось не менее 80. Все они лежали вповалку на холодном цементном полу, тесно прижавшись друг к другу. Там лежали крестьяне, каэры, беспризорные и два старых священника. Все они были полуголые – одежда с сажаемых в карцер всегда снимается; собственная возвращается по выходе из карцера, а казенная отнимается совсем, и заключенный, не имеющий собственной одежды, выходит из карцера в одном белье даже на мороз.

Как раз в это время им принесли обед – пшенную кашу в грязном деревянном ушате. Староста камеры велел всем стать в очередь и начал раздавать ее. У большей части заключенных не во что было ее брать, и они получали ее в пригоршни, в подолы грязных и вшивых рубашек, в засаленные шапки. Когда «обед» был роздан, вокруг ушата на полу образовалось кольцо просыпанной каши, и, когда ушат вынесли, заключенные – поистине как шакалы! – бросились собирать ее руками с пола и вместе с грязью быстро запихивать себе в рот. Староста камеры, сам заключенный, принялся «наводить порядок», разгоняя их коленкой, кулаком, ногой. Поднялся шум. Его услышал Воинов, открыл дверь карцера, влетел тогда и начал избивать всех, виновных и невиновных, плетью, висевшей у него всегда у пояса.

* * *

«Христосики» – это члены секты духоборов. В количестве 65 они были присланы на Конд-остров для «загиба» летом 1929 г.
Несчастные духоборы испили в СЛОНе полную чашу страданий...

Они отказывались называть чекистам свои имена и фамилии, именуя себя «сынами Божьими». За это их немилосердно избивали. Духоборы умоляли чекистов застрелить их, но фамилий и имен своих все-таки не называли. В конце концов ИСО решило отправить их на «загиб» к «Шурке» Новикову, на Конд-остров. Новиков отвел им в лесу место и велел строить себе землянки. Получив пилы и топоры, они приступили к постройке, а пока землянки строились, спали под открытым небом у костров. Заставить их назвать себя не смогли и на Конд-острове. Самоуверенный Новиков сначала решил, что он заставит их и назвать свои фамилии, и работать. Но ошибся: избиваемые им плетью, они по-старому называли себя «рабами Божьими» и умоляли застрелить их. Эта просьба духоборов бесила полунормального Новикова, и после нее он бил их с новыми силами, которые ему давало бешенство...

Н. И. Киселёв-Громов
Лагеря смерти в СССР

Более суток — первых лагерных суток — мы посвящались в лагерные повседневные порядки: зрителями сидели на валунах и смотрели, будто римляне со ступеней амфитеатра на арену цирка. У нас на глазах людей избивали, перегоняли с места на место, учили строю, обыскивали, пугали нацеленными с вышек винтовками и холостыми выстрелами. Падающих подымали, разбивая сапогами в кровь лицо. Отработанные ловкие удары кулаком сбивали человека с ног, как шахматную фигурку с доски… Трясется седая борода у проделывающего бег на месте коротенького старика с вытаращенными глазами на пунцовом лице; рядом не может подняться присевший по команде толстозадый мужчина и жмурится, отворачиваясь от затрещин; подальше тяжко пинают ногами молодого грузина, отказывающегося повторить упражнения. «Убивайте, сволочи!» истерически кричит он. И его действительно бьют смертно…

Потеряно представление о времени. Ряды приплясывающих на месте, прыгающих и приседающих новоявленных лагерников все чаще расстраивают падающие с нелепыми жестами фигурки, а неутомимые здоровяки в бушлатах все так же бодро похаживают между ними, расправляя плечи, особенно лихо и весело раздавая зуботычины и покрикивая: «Не к теще на блины, сукины дети, приехали, мать вашу так и мать вашу этак!»

В жемчужном небе за нежными облаками висит ночное солнце, серые безмолвные чайки пролетают над скалами; слышен ласковый плеск волн… Воздух над живой гладью моря свеж и целителен. И дико содрогается даль от отрывистого рева «здра!», без конца повторяемого измученными людьми, которых учат хором приветствовать начальников. Беззакатная ночь позволяла конвейеру действовать безостановочно…

Хватало дела и охранникам из заключенных. Эти дюжие, мордастые, отъевшиеся парни со знаками различия на рукавах, окрещенные зубоскалами-урками хлестко и непристойно, упарились и охрипли… Отбиты кулаки и сел голос — надо оправдать льготный паек, оказанное доверие! И не только это. Безнаказанно чинимое, поощряемое насилие прививает вкус к нему: бить и унижать становится потребностью. Всхлипы и стоны вызывают остервенение. Молчаливо сносимые удары — желание забить до смерти.

* * *

Как-то под утро я был разбужен шумом. Со двора доносился топот множества ног по гулким доскам, крики, изощренная, разнузданная, кощунственная брань. Я выглянул из тамбура. В неясном предутреннем освещении по линейкам грузно бежали, в одиночку и группами, серые тени, грохоча башмаками и запаленно дыша. Вдоль мостков, неподалеку друг от друга, стояли охранники с «дрынами» — увесистыми березовыми дубинками, какими они с размаху лупили отстающих, а то и просто удобно подвернувшихся зэков.

Этап гоняли вкруговую, по двум параллельным линейкам, одни и те же фигуры пробегали мимо вновь и вновь. Иной падал, отползал на четвереньках, кое-как поднимался и устремлялся бежать дальше. На того, кто медлил встать, набрасывались вахтеры. И мелькали дрыны.

— Вишь, издеваются. Трое по дороге сбежали, у самой зоны, вот они и отыгрываются, — пояснил стоявший возле меня у двери одноногий мужик из-под Калуги. — Это не впервой. Навидался… Когда целую ночь вот так гуляют. Забивают и насмерть, коли по-настоящему разойдутся.

О. В. Волков
Погружение во тьму

«Больше — продолжает Ширяев — выстрелов не было. Позже мы узнали, что то же самое происходило на приемках почти каждой партии. Ногтев лично убивал одного или двух прибывших по собственному выбору… Этими выстрелами он стремился разом нагнать страх на новоприбывших, внедрить в них сознание полной бесправности, безвыходности, пресечь в корне возможность попытки протеста, сковать их волю, установить полное автоматическое подчинение „закону соловецкому“. Чаще всего он убивал офицеров, но случалось погибать и священникам, и уголовникам, привлекшим чем-нибудь его внимание. Москва не могла не знать об этих беззаконных даже с точки зрения ГПУ расстрелах, но молчаливо одобряла административный метод Ногтева: он был и ее методом. Вся Россия жила под страхом такой бессмысленной на первый взгляд, но дьявольски продуманной системы подавления воли при помощи слепого, беспощадного, непонятного для ее жертв, террора».

М. М. Розанов
Соловецкий концлагерь в монастыре
1922–1939

Самое распределение на работы и порядок наряда происходят в такой последовательности.
Отдел труда, ведающий назначением на работы, на основании наличного числа в ротах, исключая инвалидов и к труду неспособных, дает наряд ротным нарядчикам. Но в каждой роте, как только что сказано, часть совершенно здоровых не выходят на работу, как откупившиеся взяткой ротному или нарядчику.

Как никак, наряд по числу надо выполнить. Тогда нарядчики посылают на работы 2-ую категорию, нетрудоспособных, и очень часто инвалидов. На их заявления, что они освобождены от всякой работы, нарядчики обыкновенно успокаивают, заверяя, что об этом следует заявить на месте работы и там работать не заставят. На местах же работ таким заявлениям не верят и называют заявивших злостными симулянтами. Начинается перебранка. На категорический отказ от работы инвалида или явного больного и бессильного арестанта он подвергается избиениям: если принуждающим к работе является конвоир из надзора, то он избивает прикладом, если же десятник, то бьет палкой. Вот проявления Соловецкой гуманности.

...Несчастные инвалиды, люди больные и слабые избиваются без всякой вины, лишь потому, что фактически они не могут выполнять работы.

* * *

Tе возражают, что они не отогрели еще ноги; начинают убеждать, что, если они отморозят ноги, то не будут в состоянии работать, а таким порядком, чередуясь с отогреванием ног, они все-таки кое-что сделают. Их рассуждения вызывают лишь площадную брань со стороны десятника. Нужно учитывать психологию этих людей: уже измученные, угнетенные и подавленные, почему почти всегда безмолвные, но сейчас, когда, к ним предъявляют дикие требования, — хоть умирай, да пили; будучи нервно-возбуждены, начинают резко возражать, ругаться с десятником и чекистом, называя их «палачами», «кровопийцами»...

Десятник и чекист набрасываются избивать несчастных продрогших лесорубов. Один бьет палкой, а другой прикладом. После нескольких сильных ударов замерзшие жалкие работники берут пилу, идут, садятся к дереву и начинают подпиливать, часто с плачем и с окровавленными от побоев лицами. Десятник с чекистом стоят некоторое время около них, наблюдая за их работой.

* * *

Часто приходилось видеть омраченные лица мужей после свидания с женами. Такие свидания ГПУ разрешало раз в месяц на один час при дежурной комнате. На расспросы мужей, что их так опечалило, они передавали, что их жены страшно удручены и сильно измучены тем, что живут в компании низкопробных проституток, которые не дают им покоя ни днем, ни ночью. В камере в свободное от работ время постоянный шум, крик, ругань, пение, пляска... При ругани применяется отборная площадная брань... Часто рассказывают мерзко-скабрезные истории из своих уличных похождений или распевают порнографические куплеты и т. д... На замечание вести себя потише и поскромнее, набрасываются с отборными ругательствами на недовольную сожительницу. Иногда несколько веселых и ярых девиц принимаются избивать протестующую ненавистную «аристократку», или «буржуйку», возмутившуюся их бесчинствами и безобразиями. Жалобы на такие насилия бесполезны, так как избивательницы есть пролетарки, краса и гордость пролетариата, воспетые в свое время босяцким литератором, Максимом Горьким. Несомненно, сердце его должно трепетать от радости, так как его типы размножаются сейчас быстро и обильно на всем пространстве Советского Союза.

И. М. Зайцев
Соловки
Коммунистическая каторга или место пыток и смерти