Ранее: часть первая, «Экономика»

Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского уничижения в его поступи и речи? О его смелости и смышлености и говорить нечего. Переимчивость его известна. Проворство и ловкость удивительны. Путешественник ездит из края в край по России, не зная ни одного слова по-русски, и везде его понимают, исполняют его требования, заключают с ним условия. Никогда не встретите вы в нашем народе того, что французы называют un badaud (ротозей); никогда не заметите в нем ни грубого удивления, ни невежественного презрения к чужому. В России нет человека, который бы не имел своего собственного жилища. Нищий, уходя скитаться по миру, оставляет свою избу. Этого нет в чужих краях. Иметь корову везде в Европе есть знак роскоши; у нас не иметь коровы есть знак ужасной бедности. Наш крестьянин опрятен по привычке и по правилу: каждую субботу ходит он в баню; умывается по нескольку раз в день… Судьба крестьянина улучшается со дня на день по мере распространения просвещения… Благосостояние крестьян тесно связано с благосостоянием помещиков; это очевидно для всякого. Конечно: должны еще произойти великие перемены; но не должно торопить времени, и без того уже довольно деятельного. Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества.

— А. С. Пушкин, «Путешествие из Москвы в Петербург», 1833–1835

Очень сельское хозяйство

В этой главе мы будем опираться на разные источники, но три основных — книга профессора Высшей школы экономики Михаила Давыдова «Двадцать лет до Великой войны: российская модернизация Витте-Столыпина» (2016), книгу профессора Санкт-Петербургского университета Бориса Миронова «Благосостояние населения и революции в имперской России: XVIII — начала XX веков» (2012), и критичную к этим двум книгу профессора Уральского государственного университета Сергея Нефёдова «Уровень жизни населения и аграрное развитие России в 1900–1940 гг.» (2017). Предлагаем читателю запомнить эти три фамилии. Наконец, мы будем ссылаться на работы старшего научного сотрудника Академии народного хозяйства Игоря Кузнецова.

***

На первый взгляд, положение в сельском хозяйстве Российской Империи тоже было удручающим. Урожайность составляла 50–70 пудов с десятины, в то время как в Германии — больше 150. Крестьяне жили бедно, неурожаи приводили к недоеданию. Поскольку население быстро росло, а земли больше не становилось, площадь наделов в Центральной России (где жила бо́льшая часть крестьянства) с каждым годом уменьшалась.

Не откладывая дело в долгий ящик, скажем: при ближайшем рассмотрении всё было далеко не так плохо.

Урожайность, действительно, вдвое-втрое ниже, чем в самых богатых странах Европы. Вот только в Соединённых Штатах урожайность с гектара была ненамного выше, чем в России, в Канаде — примерно такой же. Если учесть особенности климата в России, оказывается, что у русских дела шли не так и плохо. Больше того, в таких тёплых странах, как Испания, Греция и Италия, с гектара собирали меньше пудов, чем в холодной России.

По числу лошадей на душу Россия вовсе была на первом месте в мире. В 1913 году в Россию завезли 42 тысячи паровых плугов, 500 тысяч сеялок и миллион локомобилей — и это только импорт, без собственного производства. Три четверти земли к этому времени принадлежали крестьянам, на помещиков приходилась оставшаяся четверть. Собственный выпуск сельскохозяйственных машин вырос с 9 млн рублей в 1897-м до 67 млн рублей в 1913-м.

Паровой плуг

Чтобы увидеть, как изменилось русское сельское хозяйства за десять лет, обратимся к книге Тери, о котором мы упомянули в начале прошлой главы.

Но, может быть, царская статистика была лживой с ног до головы? Мы же помним о приписках в советских данных, порой в разы завышавших урожаи. И тут придётся признать: статистика была некорректной. Она занижала размер собранных урожаев (!). Вот что пишет знаменитый экономист Покровский в 1902 году:

«В том, что официальные цифры урожаев ниже действительных, сходятся все исследователи русского земледелия; но как велика разница — еще никем не выяснено. В настоящем случае существенно, что преуменьшение урожаев в официальных материалах имело место всегда, и что лишь за последнее пятилетие (1893–1897 гг.) оно не так значительно, как прежде».

Примечание. Существуют прямо противоположные мнения — смотри, например, Д. Н. Иванцов, «К критике русской урожайной статистики», 1915; И. А. Кузнецов, «Русская урожайная статистика 1883–1915: источник в контексте историографии», 2012; S. G. Wheatcroft, «The Reliability of Russian Prewar Grain Statistics», 1974. Даже если согласиться с доводами авторов и предположить, что статистика урожайности Центрального статистического комитета Министерства внутренних дел систематически завышалась, это не может противоречить ключевому доводу: сбор урожаев быстро рос. И Иванцов, и Кузнецов, и Виткрофт считают, что масштабы завышения со временем менялись незначительно, а значит не могли существенно повлиять на показатели динамики роста. Данные земств, которые исследователи считают более надёжными, чем данные МВД, также свидетельствуют о быстром росте валовых урожаев.

Бросается в глаза быстрое улучшение земледельческой культуры… Правительство не жалеет средств в помощь земству для всяких мер, клонящихся к улучшению крестьянского благосостояния.

С ним соглашался один из лидеров правых эсеров Бунаков:

Подъем крестьянского благосостояния, в связи с ростом земледельческой культуры и развитием крестьянской общественности, главным образом в форме кооперативной организации, — вот те глубокие социальные сдвиги русской деревни, которые так обидно почти не заметила наша городская интеллигенция… Именно эти годы, так называемой «реакции» и «застоя», в русской деревне, а, следовательно, в основном массиве русского социального строя, происходили сдвиги, значение которых для будущего развития страны должно быть громадным.

Конечно, не все были согласны с такой точкой зрения. В советской историографии доминировало представление о хроническом кризисе в сельском хозяйстве Империи. К сожалению, обычно это представление базировалось не столько на тщательном анализе статистических данных, сколько на идеологии и произвольно отобранных фактах, благо произвольно отбирая одни факты и опуская другие, можно доказать что угодно.

В удивительной работе «Крестьянство Сибири в эпоху феодализма», выпущенной в 1982 году, утверждается, что уровень жизни сибирского крестьянства последовательно падал на протяжении трёх веков:

Растущее в течение XVII в. бремя повинностей, усиление зависимости крестьян от государства-феодала, несомненно, тормозили процесс сельскохозяйственного освоения края русскими переселенцами… В XVIII — первой половине XIX в. чрезмерный объем платежей и сохранившиеся формы натуральных повинностей разоряли часть крестьянства, держали многих земледельцев на грани нищеты… В конце XIX — начале ХХ в. в сибирской деревне усугубляется процесс разложения крестьянства на сельский пролетариат, с одной стороны, и сельскую буржуазию — с другой. Происходит дальнейшее обнищание бедняцких и середняцких хозяйств, расширение хозяйств кулаков за счет эксплуатации беднейших крестьян… В годы Первой мировой войны ухудшилось положение трудящихся масс деревни.

Вряд ли можно подозревать автора, лауреата Сталинской премии Алексея Окладникова, в попытке заниматься историческими исследованиями, а не писать идеологические агитки.

Примечание. Это, впрочем, не единственный пример. Советский академик Струмилин в своё время подсчитал, что в 1913 году уровень зарплат в русской металлургии был в 18,4 раза ниже, чем в 1647-м — и нет, дорогой читатель, здесь нет никакой опечатки. Если мы вдобавок учтём, что уровень зарплат в русской металлургии в 1913 году был всего на 15% ниже, чем в американской (это писал сам же Струмилин), то нам придётся признать, что в допетровское время русские были в разы богаче не только тогдашних, но и нынешних американцев.

Как отмечает Миронов, «необыкновенную прочность парадигме обнищания и кризиса обеспечивала политизация проблемы как до 1917 г., так и после. До 1917 г. отрицание или просто сомнение в пауперизации (обеднении — прим.) рассматривалось среди либерально-демократической общественности как страшная ересь, ибо отнимало главный аргумент у противников царизма в борьбе за политические свободы, влияние и власть».

Медленнее всего росло, а часто и вовсе стагнировало благосостояние крестьян в Центральной России — в губерниях, прилегающих к Московской, а также на Псковщине и Новгородчине. Действительно, крестьяне здесь жили бедно; нередко просто выживали, а не жили. Их незавидной жизни посвящена знаменитая монография профессора финансового права Санкт-Петербургского университета Николая Бржеского «Очерки аграрного быта крестьян. Земледельческий центр России и его оскудение», нередко всплывающая в спорах о дореволюционном сельском хозяйстве.

Проблем с той монографией две. Во-первых, положение крестьянства Центральной России не ухудшалось, а улучшалось (пусть и заметно медленнее, чем на окраинах) с конца 1860-х гг. и до 1914 года. Это доказывается огромным массивом данных по смертности, длине тела, составу питания, объёму сбережений, собранный Мироновым (так что тезис Бржеского о том, что «оскудение земледельческого центра России достигло столь значительных размеров», не имеет под собой оснований. На самом деле главным доказательством ухудшения положения крестьян у петербургского профессора становится уменьшение средней площади надела, хотя само по себе это ни о чём не говорит). Во-вторых, положение центрального крестьянства экстраполировалось на положение крестьянства во всей необъятной Империи и, шире, — на положение сразу всех социальных групп.

Попросим извинения у читателя и процитируем Миронова ещё один, самый-самый последний, раз:

Повышение уровня жизни в первой половине ХIХ в. было подготовлено расширением территории страны и обеспечением безопасности ее южных и западных границ в XVIII в., во что были вложены огромные средства и людские ресурсы. Безопасные границы создали возможности для хозяйственной колонизации плодородного Юга. Вплоть до середины XVII в. вся плодородная черноземная половина Русской равнины представляла собой безлюдную степь — «дикое поле»; крайне редко были заселены Заволжье и Сибирь. До начала XVIII в. ⅔ населения проживало в северной и лесной зонах, в течение XIX в., вследствие переселений с севера на юг, большая часть россиян стала проживать в лесостепной и степной зонах, а к 1914 г. там сосредоточилось почти ⅔ жителей Европейской России. Вследствие более благоприятных для земледелия условий продуктивность его в районах новой колонизации в середине ХIХ в. была в 2,0–2,7 раза выше, а в начале ХХ в. — в 2,3–3,6 раза выше, чем в районах старого заселения. Перемещение центра хозяйственной деятельности на Юг чрезвычайно способствовало увеличению экономического потенциала страны, главным источником которого являлось сельское хозяйство. Снижение потребления в XVIII в., за счет чего были получены огромные средства на колонизацию и укрепление обороны, можно рассматривать как инвестиции в благосостояние народа ХIХ—ХХ вв.

Сегодня представление о том, что дореволюционная русская деревня только и делала, что нищала, полностью отвергнуто западными историками и сохраняется только в самых дремучих глубинах российской исторической науки, где совсем недавно отучились от ссылок на Ленина и Брежнева в начале каждой работы. Общий вывод современных историков можно, огрубляя, свести к следующему: до середины XIX века уровень жизни русского крестьянина ненамного уступал уровню жизни крестьян в Западной Европе (в некоторых случаях был даже выше, что совершенно неудивительно в доиндустриальном мире), затем, во второй половине века, нарастал разрыв, и уже в николаевскую эпоху этот разрыв начал сокращаться — русское крестьянство начало довольно быстро богатеть.

Но если эта благостная картина верна, то как объяснить голод, бывший обычным явлением для дореволюционной деревни? Попробуем разобраться.

Голодный год

В 1891-92 году Россию поразил неурожай. В 1890-м мороз ударил уже в начале октября, но зима оказалась малоснежной. Вдобавок лето стало на удивление засушливым. Беда охватила огромную территорию — от Харькова до Тобольска; эпицентром катастрофы стали Среднее Поволжье и Воронежская губерния. В последней на душу населения было собрано 2 пуда зерна, притом что для посева и питания требовалось не меньше 13 пудов — и это ещё без корма для скота.

Вслед за неурожаем последовала сверхсмертность в размере четырёхсот тысяч человек — чудовищная цифра. Коммунисты, на время забывая о миллионах и миллионах жертв голода в годы Гражданской войны, в начале 1930-х и в 1946-47 гг., называют голод 1891-92 гг. ярким примером безнадёжной отсталости царской России. Четыреста тысяч умерших от голода в эпоху электричества!

Но умерли эти люди не от голода.

В начале 1890-х в Россию из Азии пришла шестая пандемия холеры. Вместе с холерой пришли и другие болезни. Неурожай и плохое питание ослабляли организм; массовое движение крестьян в города и в другие районы страны в поисках приводили к быстрому распространению болезней.

Дмитриев М. П, «Семья больных тифом в Княгинене», 1891

Даже Лев Толстой, всегда готовый ругать царское правительство, вынужден был признать в 1892 году:

Если разуметь под словом «голод» такое недоедание, вследствие которого непосредственно за недоеданием людей постигают болезни и смерть, как это, судя по описаниям, было недавно в Индии, то такого голода не было ни в 1891-м году, нет и в нынешнем.

Но и связь между неурожаем и сверхсмертностью от эпидемий сегодня не представляется очевидной. Уже в 1990-е гг. исследователь Стивен Хок проанализировал статистику смертности в одной из тамбовских деревень (оказавшейся в эпицентре неурожая 1891-92 гг.) на протяжении полувека. На примере этой деревни он показал отсутствие связи между эпидемическими кризисами смертности и неурожайными годами. Хок считал, что городские жители просто обращали больше внимания на бедность и отсталость крестьян в годы, когда эпидемии накладывались на неурожаи, благодаря чему и рождался миф о страшном голоде.

Но как можно было избежать массового голода, если хлеба не хватало не только на посевы, но даже для элементарного выживания? За счёт правительственной помощи.

Правительство поначалу недооценило масштабы проблемы. Но поняв масштаб катастрофы, немедленно приступило к действиям. На помощь неурожайным губерниям за два года из казны было выделено по меньшей мере 237 миллионов рублей (примерно равно годовым расходам на миллионную армию). Вводился запрет на экспорт хлеба, железные дороги снизили, а потом и вовсе отменили плату за перевозку помощи в пострадавшие районы. Организовывались общественные работы. Из Соединённых Штатов, в которых пока ещё сохранялось благожелательное отношение к России и русским, пришли корабли, гружённые зерном и кукурузной мукой.

И. Айвазовский, «Раздача продовольствия», 1892 год. Нажмите для полной версии

В советской историографии меры по борьбе с кризисом объявлялись бестолковыми и безнадёжно запоздалыми. Западные оценки оставались более сдержанными. Например, в книге американского исследователя Робинсона-младшего «Famine in Russia, 1891–1892: The Imperial Government Responds to a Crisis» автор приходит к выводу, что действия царского правительства по борьбе с кризисом были не менее эффективными, чем действия правительства Великобритании, направленные на борьбу с голодом в Ирландии, случившимся несколькими годами позже. Робинсон пишет:

Продовольственная операция была проведена далеко не идеально, но она достигла основной цели, стоящей перед любой кампанией помощи голодающим. Правительственная поддержка предотвратила весьма реальную угрозу массовых смертей от голода, удержала смертность в приемлемых пределах, спасла общее хозяйство в поражённых бедствием регионах от краха. Восхищение правительственными усилиями тем более возрастает, когда мы вспоминаем о том, что они предпринимались при наличии существенных институциональных и политических препятствий.

Отчёт Красного креста не зафиксировал «ни одного случая смерти непосредственно от голода, от полного отсутствия всякой пищи, не говоря уже про случаи самоубийств или убийств детей из-за голода, не было констатировано ни разу и нигде».

Да, петербургская пресса действительно писала о поедании детей голодными родителями. Писали о продаже татарами дочерей в рабство (рабовладельцами оказывались молодые мужчины, а плату за юных рабынь они называли непонятным словом «калым»; у столичных журналистов не было, впрочем, времени копаться в подробностях). В Поволжье крестьянам раздавали в качестве продовольственной помощи кукурузу; в газетах было объявлено, что крестьянам раздают крупу, которую не хочет есть даже скот (действительно, лошади и коровы, никогда раньше не видевшие кукурузу, не сразу начинали её есть).

После 1891 года, научившись на горьком опыте, правительство решило проверять газетные статьи с сообщениями об умирающих от голода. Во время следующего неурожая 1911 года году местное начальство, реагируя на появлявшиеся в газетах новости, извещало Петербург:

Сообщения о смерти от голода в поселке Грузинове, Саратовского уезда, проверить не удалось, так как такого поселка в данной местности не оказалось.

Или вот:

В «Русских ведомостях» 28 декабря 1911 г. была перепечатана заметка «Волжско-Камской Речи» из Спасского уезда, в которой утверждалось, что в селе Старо-Бариновском от бескормицы пало 600 голов скота, в особенности лошадей. Однако села Старо-Бариновского в уезде не оказалось.

Или такое:

Крестьянин Порезнов, о котором сообщалось, что он повесился, оказался жив и заявил, что о своем покушении на самоубийство он узнал из газет.

А не было бы газет — так и оставался бы в неведении.

Остаётся добавить, что под влиянием идей народничества во многих журналах главным виновником голода были объявлены… железные дороги. Якобы возможность вывозить хлеб из страны обрекала крестьян на голод. Как можно было без железных дорог быстро привезти хлеб в голодающие деревни? Этот незамысловатый вопрос возмущённую общественность несильно волновал.

А ведь хлеб везли, и везли его много.

Государство в неурожайных губерниях в буквальном смысле кормило миллионы людей. Позднее большевики будут с неохотой допускать в Поволжье американских волонтёров, намеренных кормить голодающих крестьян; царское правительство и подумать не могло о том, чтобы отказаться от обязанности обеспечить хлебом попавших в беду землепашцев. Как отметит один из наблюдателей по поводу тяжёлого неурожая в Самарской губернии уже в 1911 году:

Последствия неурожая отразились бы на местном населении еще сильнее, упадок и разорение хозяйств стали бы полными, если бы не оказана была своевременно помощь правительственною ссудою хлеба на посев, продовольствие и прокорм скота. Без помощи невозможно было бы прожить местному крестьянскому населению так сравнительно благоприятно, как оказалось на деле: зима и весна пережиты без эпидемиологических болезней, развивающихся в местах голода, без падежа скота.

В 1906-07 гг. на помощь 12 неурожайным губерниям государство истратило 128 миллионов рублей. В этих же губерниях за 12 месяцев было выпито алкоголя на 130 миллионов рублей. Объём вкладов на сберегательных счетах вырос на 17 миллионов. (Для сравнения, новый броненосец стоил 14,6 миллиона). Масштабы голода впечатляют.

Иными словами, рассказы о постоянном голоде крестьянства и полном равнодушии к нему правительства являются очередным примером так называемого вранья. Русское крестьянство в конце XIX века жило небогато, и неурожайные годы приводили к ухудшению качества питания — это правда. Россия оставалась страной отсталой (в сравнении с Западной Европой), массовая медицина только зарождалась, и крестьяне оказывали беззащитны перед волнами эпидемий. Но миллионы голодных смертей для царской России были ночным кошмаром, который станет реальностью уже при большевиках.

Немного математики

Значительная часть читателей этих строк не сталкивалась с математикой со школьных времён. Тем, кто не хочет нарушать славную традицию, можно предложить пропустить этот раздел. Остальные — мужайтесь: мы с вами вместе пройдём через это тяжкое испытание.

Предположим, что вы решили сменить старую соху с одной лошадкой на новый плуг с двумя лошадками. Обойдётся вам это недорого — от силы сотня рублей, зато производительность труда вырастет вдвое! Но вы решили на этом не останавливаться и сменить лошадок на машину: вы покупаете паровой плуг за 500 рублей. Ваша производительность снова удвоилась. Нет предела совершенству: продав последнюю рубашку и полностью отказавшись от такого излишества, как еда, вы покупаете лёгкий американский трактор за полторы тысячи. Ваша производительность снова выросла вдвое. В этот момент вы получаете наследство от богатой тётушки (из старообрядцев, конечно). Ничто не может вас остановить: вы покупаете великолепный английский трактор — мощный мотор, каучуковые шины, блестящий хром — за пять тысяч рублей. Ваша производительность опять удвоилась.

Что здесь важно? Каждый раз рост двукратный рост производительности труда требовал всё больших и больших инвестиций. Это — общее правило. Инвестиции сначала идут туда, где они нужнее всего и где они дают наибольший эффект (конечно, если их не распределяет Госплан). Существует много нюансов (связанных с эффектом масштаба, экстерналиями и тому подобными факторами), но нам эти нюансы пока не пригодятся.

Основываясь на этой простой мысли, американский экономист, профессор MIT и лауреат Нобелевской премии больше полувека назад предложил модель, позднее названную его именем. (Конечно, достижения Солоу не ограничиваются этой моделью, но он известен именно благодаря ей). Не вдаваясь в подробности скажем, что основой модели является уравнение, описывающее объём выпуска:

Y=A*Kp*Ls.

Здесь K (capital, но благодаря Марксу принято писать именно K, от Das Kapital ) — объём капитала (машины, оборудование, здания, оборотные средства и прочее), L (labour) — рабочая сила, A — внешний (экзогенный) параметр

Вообще говоря, представленную выше функцию принято называть функцией Кобба-Дугласа — в честь двух американских экономистов, попытавшихся в 1928 году с её помощью оценить вклад труда и капитала в американскую экономику. В свою очередь, они позаимствовали идею такой функции у выдающегося шведа Кнута Викселя, одного из последних великих экономистов так называемой австрийской школы.

А что за степени? Они показывают, какую часть национального дохода получают владельцы труда (то есть двух рук и головы) и владельцы капитала (всего остального, что нужно в производстве). Сумма этих степеней должна равняться единичке (p+s = 1), иначе модель перестаёт работать (появляется эффект масштаба). Действительно, если бы мы продолжили разбираться в модели, то мы бы увидели, что если s равно ⅔, то две трети национального дохода должно приходиться на заработные платы, ещё одна треть — на доходы владельцев бизнеса, банковских счетов и ценных бумаг, на неявные доходы государства от вложений в инфраструктуру и так далее.

Конечно, модель Солоу не позволяет сделать точные предсказания — она лишь даёт самые общие представления о том, как устроен экономический рост. Предположим, что поначалу у вас есть одна единица труда и одна единица капитала (что бы это ни значило), параметр A тоже равен единице; тогда и выпуск составляет одну единицу. Теперь вы увеличили объём капитала в восемь раз. Вспомним славные школьные годы — и поймём, что восемь в степени одной трети равно двум. Итак, восьмикратный рост капитала привёл к росту выпуска всего в два раза. А если увеличить капитал в 27 раз? Корень третьей степени из 27 — это три; итоговый рост — всего лишь трёхкратный. 64 раза? Рост четырёхкратный. И так далее.

При всей кажущейся примитивности модель Солоу позволяет понять немало процессов, происходящих в экономике. Напомню, что мы ограничились только самым простым уравнением самой простой версии модели, появившейся в 1950-е гг.; само собой, на практике экономисты не занимаются подстановкой эмпирических данных в это школьное уравнение.

Несмотря на всю свою наглядность, у модели Солоу есть одна проблема: она не работает. Ещё один нобелевский лауреат, Роберт Лукас, почти что в шутку решил попытаться объяснить пятнадцатикратное различие в уровнях доходов индусов и американцев. Исходя из простой версии модели, получалось, что у индусов должно быть в 900 раз больше капитала на душу, чем у американцев (реальное различие не превышало двадцати раз). Больше того, доходность на капитал в Индии должна была быть выше в 58 раз. Это, конечно, полный бред.

Модифицированную версию модели попыталась представить группа исследователей во главе со знаменитым профессором Гарвардского университета Грегори Мэнкью. Они попытались учесть в модели роль образования и получили в своей модифицированной модели Солоу, где человеческий капитал учитывался наряду с физическим, неплохие результаты. К сожалению, тщательный анализ работы показал, что и в новом виде модель Солоу имеет довольно слабую предсказательную силу. Не вдаваясь в нюансы споров эконометристов, приведём несколько замечаний.

Действительно, в 1960-е — 1970-е гг. во многих странах Африки одновременно росли и численность населения, и доля жителей, закончивших школу, и даже стоимость промышленного капитала, а выпуск падал. В нынешней Украине охват средним образованием практически не отличается от американского, а реальный доход на душу примерно в десять раз ниже.

И тут-то нам пригождается тот загадочный параметр A, о котором мы совсем позабыли.

Экономический рост объясняется в первую очередь за счёт этого загадочного параметра. Экономисты называют его TFP — Total Factor Productivity, общая факторная производительность. Он «учитывает» и формальное образование, и навыки, знания, умения, которые нельзя формализовать ни в каком дипломе, и эффективность распределения ресурсов, и, что самое главное, качество институтов, таких как защита прав собственности, эффективность судов, адекватность законов, распространённость коррупции, наличие стимулов к упорному труду и так далее. Если всё это свалить в кучу и хорошенько перемешать, как раз и получится TFP.

В своё время Мозес Абрамовиц показал, что в экономическом росте США с 1870 по 1950 год только 15% можно объяснить приростом труда и капитала, а остальные 85% приходятся на «меру нашего невежества». Кристофер Фримен будет говорить о «национальной инновационной системе» — способности экономики к изменениям. В некотором смысле рост TFP является более надёжным индикатором экономического развития, чем увеличение ВВП.

Но при чём тут Мэнкью, Абрамовиц, Индия, Лукас, Солоу, США, если речь идёт о Российской Империи? Профессор Высшей школы экономики в Москве Кэрол Леонард сделала оценку роста TFP в сельском хозяйстве царской России. И получилось кое-что интересное.

Примечание: здесь добавлен ещё один фактор производства, помимо рабочей силы и капитала — земля

Сравним с оценками для ведущих стран Европы в период их первоначального промышленного подъёма (в первые десятилетия современного экономического роста для каждой страны).

Несмотря на все сложности и проблемы, с которыми читатель познакомится во второй части этой главы, русское сельское хозяйство демонстрировало (в сравнении с другими странами, раньше России вступившими на путь экономического прогресса) более чем впечатляющие успехи.

Многоземелье

Наконец, надо сказать о малоземелье. Согласно взглядам, господствовавшим в интеллигенции в конце XIX — начале XX веков и унаследованным советской историографией, русское крестьянство чрезвычайно страдало из-за нехватки главного ресурса для сельского хозяйства — земли. Крохотные хозяйства крестьян не могли прокормить их вечно голодные семьи.

Как и во многих других случаях, главной причиной появления таких взглядов оказывалась неспособность смотреть на вещи незашоренно и без политики. Как пишет один из исследователей, «не признавать малоземелья представлялось равносильным признанию справедливости существовавших и политического строя, и социальных отношений». Крестьяне жаловались на малоземелье везде, в том числе в Сибири и в казачьих станицах Северного Кавказа, где на одно хозяйство приходилось по несколько десятков десятин, которые крестьянин просто не мог обрабатывать самостоятельно. Жалобы на малоземелье были стандартной присказкой для любого крестьянина.

Многие сельские жители ещё сохраняли память, пусть и опосредованную, о средневековом экстенсивном способе ведения хозяйства — подсечно-огневом, когда на определённой территории сжигался лес, и удобренная золой земля давала такую урожайность, какую не всегда могут обеспечить самые современные агротехнологии. Пока редкие крестьянские семьи прятались по лесам от кочевников, подсечно-огневое хозяйство доминировало. К концу XIX столетия оно (и его «умеренный» вариант — переложное хозяйство, при котором сжигалась степная трава) было уже совершенно невозможно, но для многих всё ещё оставался чем-то вроде воспоминания о «золотом веке». Приезжавшие в деревню интеллигенты наивно верили однообразным жалобам деревенских и писали о несчастном крестьянстве, которому не хватает земли даже для собственного прокорма.

В реальности обеспеченность крестьянства землёй в России была самой высокой в Европе.

Продолжение текста (49 тысяч знаков и 19 графиков) — только для подписчиков «Спутника и Погрома». 3 августа подписка на 50% дешевле — один месяц всего 145 рублей или $2.49 (вместо 290 р. или $4.99). Подписывайтесь сами, дарите подписку друзьям!