Этот текст — бонус к серии «Большая игра»

 февраля 1885 года лондонская «Таймс» сообщила своим читателям ужасную новость — генерал Чарльз Джордж Гордон по прозвищу Китайский Гордон погиб. Статья гласила, что он погиб, защищая британскую цивилизацию от исламских фанатиков. Газета красочно описывала, как Гордон более года в одиночку защищал Хартум, столицу Судана, от варварских орд самопровозглашенного мусульманского мессии Махди, желавшего подчинить своей воле все британские владения в Северной Африке, а затем раздуть пламя джихада над Ближним Востоком и Малой Азией. Весть о гибели генерала отозвалась скорбью в сердцах всех жителей Туманного Альбиона — одни оплакивали своего героя и сожалели о его судьбе, другие призывали к праведной мести.

Ярче, чем любой другой эпизод в истории Викторианской Британии, кампания Гордона в Судане демонстрировала новообретённую власть прессы. Именно пресса смогла превратить замкнутого офицера, практически хрестоматийного солдафона, в великого колониального героя, чьи образцовые качества способствовали поддержке британской имперской политики среди всех слоев населения метрополии. Начиная с 1884 года пресса использовала героизированный образ Гордона в качестве рычага давления на премьер-министра Уильяма Глэдстоуна с целью вынудить последнего проводить более агрессивную политику в колониях. Сам Глэдстоун был последовательным критиком британской имперской политики и даже гордился, что во время своего пребывания на посту премьер-министра смог добиться временного прекращения британской экспансии. Тем не менее кампания, развернутая против его либерального кабинета прессой, возглавляемой все той же «Таймс» и «Пэлл Мэлл Газетт», была настолько мощной, что правительство в конце концов согласилось отправить генерала Гордона в Судан в январе 1884 года. Семь месяцев спустя, когда Хартум оказался осажден махдистами, кабинет отправил армию под командованием генерала сэра Гарнетта Уолсли на помощь Гордону, и лишь после того, как пришло известие о его гибели, Глэдстоун одобрил полномасштабную военную миссию в Судане, призванную отомстить.

Нельзя сказать, что все члены правительства Глэдстоуна разделяли его скепсис в отношении заморских завоеваний. Например, военный министр (государственный секретарь по вопросам войны) лорд Хартингтон и ряд других влиятельных людей были сторонниками радикальных мер, однако они составляли в кабинете меньшинство, и без влияния прессы, сделавшей из Гордона сначала героя, а затем — мученика, им бы вряд ли удалось поколебать позиции Великого Старика, как нередко называли премьер-министра. Так, например, в 1881 году Хартингтон не смог склонить Глэдстоуна к жестким ответным действиям после того, как британские войска были разбиты в Южной Африке бурами у горы Маджуба. Великий Старик не послал армию и в 1883 году, когда погибла британская экспедиция в Египте.

Уильям Глэдстоун по прозвищу Великий Старик

Почему же журналисты так ухватились именно за фигуру Гордона в 1884-85 годах? Ответ на этот вопрос кроется, вероятно, в хитросплетениях судьбы самого генерала — человека, который всю свою жизнь был заложником того героического образа себя, который был создан общественным мнением. И в итоге погубил его.

Нужны ли нам колонии?

Гордон получил свой час славы за два десятилетия до Хартумской осады — он превосходно проявил себя в Китае, положив в 1864 году конец Тайпинскому восстанию, продолжавшемуся 14 лет. Его сверхуспешное командование «Всегда побеждающей армией» дало рождение легенде о «Китайском Гордоне» — именно так его отныне стали называть. Сам генерал, впрочем, никогда не стремился к славе и ласкам толпы, однако пресса нарекла его непобедимым полководцем, подлинным мастером колониальной войны, сумевшим во главе небольшого контингента туземных войск и при сравнительно небольших затратах существенно расширить границы влияния Великобритании. Именно такой человек был нужен короне в середине 80-х годов, когда англичане вновь стали грезить об имперском величии.

Нужно отметить, что с конца 50-х годов XIX века Лондон знал мало побед на заморских военных театрах. Мясорубка Крымской войны 1854-56 годов оставила тяжелый след в массовом сознании британцев. Это была победа без победы, доставшаяся слишком высокой ценой и не принесшая в итоге дивидендов. А уже в следующем 1857 году вспыхнуло кровопролитное Сипайское восстание в Индии, буквально потрясшее империю. Этот шок был настолько сильным, что на протяжении всех 60-х и начала 70-х годов Великобритания избегала ввязываться в какие-либо зарубежные конфликты. Армия стала непопулярной и претерпела серьезные сокращения в численности, вербовка давала мало результатов, а ввести воинскую повинность корона не могла. Несмотря на то, что правительство послало свои канонерские лодки в Китай в 1860 году, а затем, спустя три года, направило туда Гордона в качестве военного советника, это были скорее исключительные меры.

Все переменилось после того, как в 1874 году премьер-министром стал Бенджамин Дизраэли, который был активным сторонником вмешательства Британии в международную повестку. Именно при Дизраэли Лондон нахраписто влез в назревающий конфликт России с Османской империей, а королева Виктория была провозглашена императрицей Индии. Простая формальность, за которой крылся колоссальный дипломатический смысл — Лондон как бы давал понять, что не намерен уступать Петербургу в так называемой Большой игре — геополитическом противостоянии за контроль над Азией. В 1885 году, опять же с подачи премьер-министра, англичане выкупили у правителя Египта его долю акций Суэцкого канала. Теперь Лондон владел 44% акций — крупнейшей долей, и был, в сущности, единоличным хозяином этой стратегической водной артерии. На время премьерства Дизраэли пришлись войны против зулусов в Африке (1879 год) и против племен Афганистана (1878-80 годы).

Общество к тому моменту тоже «созрело» для новых вызовов — еще в 1868 году радикально настроенный британский политик и будущий член правительства сэр Чарльз Дилке написал эссе под названием «Великая Британия» (Greater Britain), в котором призывал народ и страну преодолеть состояние «национального упадка». Два года спустя поэт и литературный критик Джон Рёскин прочел в Оксфорде публичную лекцию под названием «Имперский долг». С университетской трибуны он провозгласил, что Англия должна «царствовать или погибнуть», а ее правительство и народ должны «основывать колонии так спешно, как это вообще возможно, захватывая каждый кусок пустующей плодородной земли, на который ступает нога англичанина». Колонии, утверждал Рёскин, «станут школой патриотизма, где люди будут добровольно бросаться на пушки ради любви к Англии». Фраза о пушках была не просто красивой метафорой — за 13 лет до этого, в ходе подавления Сипайского восстания, британцы привязывали пленных мятежников к дулам своих пушек, чтобы тех разрывало на куски при выстреле. Теперь Рёскин требовал от самих англичан героического самопожертвования ради преумножения имперского могущества.

Нарастающая популярность подобных взглядов пугала Глэдстоуна, который призывал «помнить о правах дикарей» и преследовать цели «мира, справедливости и свободы», а не имперского могущества. Тем не менее Великий Старик все же санкционировал военные операции в Египте, Судане и Южной Африке в первой половине 80-х годов.

Общественное мнение отчаянно требовало возвращения былых позиций, пошатнувшихся в 60–70-е годы, которые «Пэлл Мэлл Газетт» метко окрестила эпохой «свержения Англии». Достигнув беспрецедентной экономической, военной и политической власти в последовавшие за Наполеоновскими войнами десятилетия, Великобритания начала постепенно сдавать позиции вскоре после Всемирной Лондонской выставки 1851 года — вершины викторианского могущества. В 70-х годах Соединённые Штаты Америки обогнали Туманный Альбион, некогда «мастерскую мира», по темпам промышленного развития, а вскоре вперед вырвалась и Германская империя, ведомая своим неистовым кайзером Вильгельмом II. В Лондоне понимали — скоро две эти молодые силы, со своими мощными банковскими системами, заводами, новейшими военными кораблями бросят вызов «Владычице морей» на политической арене, как они это уже сделали на всех торговых площадках мира. «Пэлл Мэлл Газетт» писала в феврале 1885 года: «Если мы аннексируем хотя бы акр земли в Африке, то привлечем внимание всех держав, обнаружим на каждом океанском маршруте европейские броненосцы, в то время как на колониальные границы будут обращены пушки наших европейских противников». В этих условиях в обществе неуклонно росло число тех, кто все чаще обращался к теме международного престижа и позиций Великобритании. Тем не менее глэдстоуновское крыло Либеральной партии по-прежнему выступало против имперской экспансии и обещало вывести войска из Египта в самое ближайшее время. Результатом долгих споров в парламенте стал поляризованный публичный дискурс о прагматичности территориального расширения — либералы предлагали сосредоточиться на внутренних проблемах страны, в первую очередь — на Ирландии, более радикально настроенные — использовать в колониях политику «мягкой силы», условные «имперцы» — вернуться к вектору жесткой и агрессивной внешней политики.

«Хрустальный дворец», построенный для выставки 1851 года

Гордон должен был стать фигурой, способной примирить и объединить эти разрозненные политические силы, и, нужно сказать, он обладал всеми необходимыми для этого качествами. Генерал был последовательным сторонником идеи колонизации, однако при этом руководствовался религиозными и цивилизационными мотивами. Несмотря на репутацию успешного военачальника, он, по воспоминаниям современников, никогда не воевал против безоружных и предпочитал спокойное убеждение насильственным методам. Один из соратников и компаньонов Гордона, Ликурго Алоис Сантони, отзывался о нем так: «Это экземпляр, в котором мягкость, изысканность манер и прочие таланты сочетаются со способностью добиваться дружбы людей, которые демонстрировали враждебность». Другой друг генерала, Лоуренс Олифант, отмечал: «Это сильное желание служить, но смиренное, заставило меня почувствовать, что он более всех подобен Христу среди тех, кого я когда-либо знал». Именно это сочетание христианской морали с безусловным военным талантом и соответствующим опытом породило идеальный рецепт нового британского героя, в котором общество и страна так нуждались в середине 80-х годов.

Двадцать пять лет назад, в конце 50-х, у империи уже был такой герой — генерал Генри Хэвлок, которого точно так же, как и Гордона после него, пресса сделала идеальным сыном Британии. Газеты писали о нем как о бескорыстном спасителе людей, терзаемых жестокостями восстания сипаев, охватившего Британскую Индию. Именно тогда усилиями журналистов были заложены основы персонификации армии и страны в одном человеке — именно то, что впоследствии с еще большим размахом случится с генералом Гордоном. Как и Хэвлок, Гордон отправится в далекую страну, чтобы освободить своих осажденных соотечественников и их союзников, и он в такой же мере проявлял качества благочестивого христианского солдата. Гордон, как и Хэвлок, достиг высшей точки героизма и мученичества в служении своей королеве, и точно так же он сложил голову в чужом краю. Тем не менее в судьбах этих двух мужчин было существенное отличие — Хэвлок сражался за сохранение Индии, ключевого владения империи, под властью королевы, и в его легенде не было лейтмотива необходимости в территориальном расширении.

Генри Хэвлок

После 1857 года необходимость спасения невинных людей от народов, которые позабыли свое место, стала ключевым оправданием новых колониальных предприятий. Гордон был отправлен в Хартум чтобы деблокировать осажденный город и спасти британцев и лояльных короне жителей; через год ему самому понадобилась помощь. Провал операции по спасению генерала стал поводом для полномасштабного вторжения в Судан в 1896-м. Таким образом, гибель Гордона стала своеобразным спусковым крючком для нового раунда британской колониальной экспансии, который продлился до начала XX века. И если Хэвлок достиг славы и поклонения лишь посмертно, то Гордон, благодаря стараниям «Таймс» и «Телеграф», получил свои первые лавры задолго до злополучной миссии в Хартум. Впрочем, обо всем по порядку.

Офицер и джентльмен

28 января 1833 года в Лондоне в зажиточной семье выходцев из среднего класса родился мальчик Чарли. Его отец был успешным армейским офицером, а мать — дочерью влиятельного коммерсанта. Детство, типичное для офицерского сына — семья часто переезжала, и первым настоящим домом для юного Чарльза Джорджа стала школа-интернат, куда он был зачислен в возрасте десяти лет. Свое шестнадцатилетие он встретил уже в качестве курсанта престижнейшей Королевской Военной академии в Вулвиче, выпускавшей артиллерийских офицеров, явно намереваясь пойти по стопам отца и старших братьев. Будущий победитель тайпинов оказался весьма заурядным студентом — из всех наук, преподаваемых в академии, по настоящему его интересовали только география и картография. Чрезвычайно одаренный от природы, юноша тем не менее предпочитал демонстрировать свою смекалку и находчивость не на занятиях, а во время разного рода шалостей и проказ, нередко — довольно дерзких и жестоких. Гордон открыто демонстрировал пренебрежение правилами учебного заведения, задирал сокурсников, преподаватели не были для него авторитетом — он им откровенно дерзил. Естественно, с таким отношением к учебному процессу молодой человек вскоре стал головной болью для администрации академии и регулярно подвергался дисциплинарным взысканиям. В итоге к моменту выпуска он накопил столько нарушений, что ректор — надо полагать, не без удовольствия, — указал в его личном деле, что курсант Чарльз Гордон не может поступить на службу в ряды Королевской Артиллерии. Вместо этого он должен был довольствоваться службой в инженерных войсках, и хотя его британские биографы хором утверждают, что такой вариант для юноши был даже лучше, на самом деле это было куда менее престижное назначение. С другой стороны, в Королевских Инженерах было куда проще с дисциплиной, что для молодого человека с подобным нравом было удачей — там Гордон мог надеяться на карьерный рост и не опасался погрязнуть во взысканиях.

Что нужно свежеиспеченному молодому офицеру, да еще и такому беспокойному, чтобы проявить себя? Конечно, война. На счастье Гордона, она вскоре началась, и в 1854 году он вместе со своей частью был отправлен в Крым. На полях сражений он был храбр до безрассудства, всегда лез на рожон, будто совсем не боясь смерти. В Крыму Гордон быстро сошелся с другим таким же сорвиголовой — Гарнеттом Уолсли, будущим фельдмаршалом, который в 1855 году описал его как «симпатичного курчавого молодого человека, чьи голубые глаза, казалось, проникали в саму вашу душу». Уолсли также отмечал, что Гордон «безразличен к опасности всех видов» и заключал, что это было вызвано его глубокой религиозностью и желанием загробной жизни. Впоследствии уже сам Гордон писал: «Когда меня отправили в Крым, я искренне надеялся, что погибну там». И чем глубже укоренялась в нем религиозность, тем сильнее о себе давало знать это подсознательное стремление к смерти в бою.

В дальнейшем будущий генерал искал для себя любую возможность оказаться на войне. Отправленный в Китай в 1860 году, чтобы помочь подавить восстание тайпинов, три года спустя он уже командовал «Всегда побеждающей армией» — особым формированием Цинских войск, обученным и вооруженным в соответствии с западной военной традицией. Это был главный козырь Пекина. Командование ВПА осуществляли западные офицеры, поэтому Гордон, вопреки тому, что утверждали его биографы, подавил восстание все-таки не в одиночку, однако его роль справедливо можно назвать решающей.

Британские журналисты, которые после неудачи в Крымской войне искали новых британских героев, очень скоро заметили этот военный талант. К тому времени, когда свежеиспеченный полковник вернулся в Англию в 1865 году, дома его уже все знали под именем «Китайского Гордона». Слава, обрушившаяся на него, стала тяжелым испытанием. Гордон в письме полковнику Харнессу из Королевских Инженеров говорил: «Я ненавижу и испытываю отвращение ко всем этим комплиментам и публичным выступлениям. Ни от чего в мире я не отказался бы быстрее, чем от перспективы быть обласканным на званом ужине». Полковник, остававшийся по своей натуре человеком нелюдимым и закрытым, избегал общества — всех этих льстецов и подхалимов, лощеных денди и напыщенных лордов, которые никогда не слышали свиста пуль. Сам он, по впечатлениям современников, все больше укоренялся в своей религиозности — в письме к своей сестре Огасте он писал: «Человек восторгается поступками, которые совершает. Я утверждаю, что он не имеет в этому никакого отношения, что это Господь использует его, как мы привыкли использовать инструменты, что Господь может сотворить с ним то же, что с самым мелким насекомым». Любые поступки, хорошие и дурные, в представлении Гордона были Божьим промыслом, поэтому он не мог принять свалившееся на него публичное обожание.

После возвращения из Китая полковник не писал мемуаров, как это было принято среди военных, не посещал публичных мероприятий и отказал нескольким влиятельным дамам, всеми силами старавшимся заполучить героя к себе на праздничные вечера. Он также неизменно отказывал журналистам, желавшим получить от него какие-нибудь красноречивые подробности, поэтому редакторам лондонских газет стоило немалых усилий поддерживать его присутствие на передовицах. «Вэнити Фэйр» в номере от 19 февраля 1881 года назвала Гордона «величайшим человеком из ныне живущих», но ирония ситуации состояла в том, что герой статьи всячески старался избегать внимания прессы, поэтому журналистам приходилось многое додумывать за него. Таким образом легенда получила развитие, и в Лондоне отныне было два Гордона — первый, порожденный пером, идеальный герой империи «Китайский Гордон», живший на страницах газет, и второй, нелюдимый и одинокий полковник Чарльз Джордж Гордон, ждавший случая уехать на очередную войну и на этот раз не вернуться.

Но и здесь ему не везло — правительство словно не желало рисковать жизнью и репутацией колониального героя, и не торопилось посылать его в «горячие точки». Когда в 1873 году власти империи решили преподать королю африканского государства Ашанти суровый урок, пресса возопила, что вести в Западную Африку войска должен не кто иной, как «лучший солдат иррегулярной войны», намекая на успешный опыт Гордона в командовании туземными войсками. Кабинет министров, однако, на это не пошел, и в итоге экспедиционный корпус возглавил Гарнетт Уолсли.

Тьма египетская

Поскольку родина не решалась отправить его на войну, утомленный бездействием Гордон стал рассматривать возможность наняться на службу к какой-либо третьей стороне. Предложение не заставило себя ждать — Исмаил, хедив (вице-султан) Египта, как раз нуждался в человеке вроде него. Египет формально оставался провинцией Османской империи, хотя с начала XIX века фактически являлся автономным государством. Дед Исмаила, уроженец Албании Мухаммад-Али, стремился не только закрепить такой статус за страной, но и расширить владения, вторгнувшись в Судан в 1820-х годах. На новообретённых землях утвердилась египетско-османская элита, состоявшая из турок, албанцев, черкесов и боснийцев, не имевших ничего общего с племенами, которыми они правили. Коррумпированные и неэффективные, ненавидимые местным населением, египетские паши с трудом могли выжимать из новой провинции хоть какие-то налоги. Для обеспечения бюджетного профицита они всячески поощряли рост работорговли — единственной отрасли в Судане, которая приносила ощутимую прибыль. Когда в 1863 году правителем Египта стал Исмаил, эти непопулярные паши выступили против его планов по модернизации Судана, поэтому хедив отчаянно искал компетентных людей, способных править от его имени. Особое предпочтение он отдавал европейцам, отличившимся в Африке и в Азии.

В качестве своего первого европейского заместителя Исмаил выбрал британского исследователя и известного охотника сэра Сэмюэла Бейкера, которому был пожалован титул османского паши. Хедив в 1869 году приказал Бейкеру покорить для Египта территории, простиравшиеся от верховья Нила севернее экватора до равнин Центральной Африки. Исмаил назвал новоприобретённую землю Экваторией, и она должна была стать плацдармом для дальнейшего продвижения египетских войск вглубь континента. Хедив, очевидно, собирался создать собственную африканскую империю, и назначил Бейкера бейлербеем (губернатором) Экватории. Чтобы пробраться вглубь континента, новый губернатор должен был преодолеть Судд — огромное болото в Южном Судане, раскинувшееся в дельте Белого Нила. Сотни людей Бейкера умерли от болезней во время этой неравной схватки с гигантским болотом, и когда, наконец, паша преодолел это препятствие, он организовал небольшую базу в Гондокоро — примерно в пяти градусах севернее экватора и в тысяче миль от Хартума. Одну из главных своих задач теперь он видел в создании цепочки хорошо охраняемых поселений вдоль реки до озера Виктория. Другой его целью была борьба с работорговлей, процветавшей в этом регионе. Но местное население вместо того, чтобы встретить его как избавителя, увидело в этом европейском офицере, облаченном в одежды османского паши, еще одного турецкого угнетателя. Войска Бейкера подвергались постоянным нападениям, и в итоге его миссия превратилась в серию изнурительных локальных партизанских столкновений с местными. Спустя три года мытарств английский бейлербей подал в отставку, смертельно уставший и измученный местным климатом и постоянным ожиданием опасности.

Итак, вакансия губернатора Экватории вновь открылась, и первый министр Исмаила Нубар-паша предложил своему господину кандидатуру Чарльза Гордона. Вскоре полковник уже следовал на корабле в Египет. Он писал своей старшей сестре Огасте, что видит в этом назначении возможность исполнить долг христианина, и в этом служении он обязан отказаться от всех земных благ. Его религиозный фанатизм порой доходил до точки абсолюта — в одном из писем он сравнивал себя с Моисеем, несущим избавление тем, кого угнетают. Гордон неоднократно называл себя орудием Христа и, надо полагать, совершенно искренне в это верил.

Прибыв в Экваторию, Гордон развязал энергичную борьбу с бандами работорговцев, промышлявших вдоль течения Нила. С пленными особо не церемонились — их казнили на месте. Но работорговцы пользовались покровительством высоких чинов, в частности — египетского генерал-губернатора Судана, сидевшего в Хартуме.

Рабство в Судане существовало на протяжении веков, и торговцы живым товаром поставляли рабов в Египет, Аравию и другие регионы Ближнего Востока. Сам по себе ислам не запрещает рабство, если раб не исповедует данную религию, поэтому все не-мусульманское население Судана так или иначе жило в страхе перед работорговцами. Последние же находили для своих действий вполне логичное (с их точки зрения) оправдание — они считали себя цивилизаторами, ведь «неверный» раб, проданный в дом богатого мусульманина, мог там приобщиться к истинной вере.

Несмотря на весь пыл и старание Гордона, у него не было необходимого количества людей и оружия, чтобы противостоять наиболее влиятельным работорговцам, имевшим собственные небольшие армии из невольников — таким, например, как Сулейман Зубайр из Дарфура, который владел более чем четырьмя тысячами рабов. Более того, зачастую белый европейский человек в глазах местного населения был фигурой не менее подозрительной, чем египтяне и аравийцы. Даже после того, как Великобритания и Египет в 1877 году подписали Конвенцию о работорговле, которая объявляла данный промысел во всех владению хедива незаконным, Гордон отмечал, что это практически никак не пошатнуло власть рабовладельцев. Он писал Огасте: «Ни одно правительства — ни британское, ни хедивское, не способно внедрить здесь запрет на торговлю людьми без вооруженного захвата всей страны, включая Дарфур». Наконец, в 1877 году, после трех лет борьбы, уставший и измученный губернатор Экватории подал Исмаилу прошение об отставке, однако тот отклонил его. Тогда Гордон поставил правителю условие — он обещал остаться в том случае, если его сделают генерал-губернатором всего Судана и предоставят всю полноту власти на местах. Исмаил согласился.

В то время как генерал-губернатор с новыми силами вовсю искоренял работорговлю в Судане, Египет все больше попадал под британское и французское влияние. Исмаил был буквально по уши в долгах у европейских банков, и в один прекрасный момент выяснилось, что Египет больше не может выполнять свои обязательства по займам. Ушлые англичане тут же взяли ситуацию под свой контроль — весной 1879 года они обратились к османскому султану Абдул-Гамиду II, который сам был в долгах, как в шелках, с требованием сместить хедива и сделать правителем Египта его более сговорчивого сына Тауфик-пашу. Тот безоговорочно выполнял все требования европейцев, согласился сократить армию до 18 тысяч человек и принял ряд законов, ограничивающих автономию Египта. Фактически британцы смогли колонизировать страну без единого выстрела.

Ахмад Ораби

Однако меры, предпринятые новым хедивом, были крайне непопулярны среди самих египтян, и армия стала оплотом зреющего мятежа. Осенью 1881 года группа офицеров под руководством полковника Ахмада Ораби открыто выступила против Тауфика. Тому ничего не оставалось, кроме как отменить ряд наиболее непопулярных законов и ввести Ораби в состав правительства. Отныне хедив управлял страной лишь номинально — армия ему не подчинялась, и ни один его указ не исполнялся, если под ним не стояло подписи Ораби-паши. Египетский полковник рассчитывал, что такое проявление силы со стороны народа и армии удержит англичан от дальнейшего вмешательства в дела страны. Он глубоко ошибался.

Британские банкиры и «ястребы» в правительстве стали оказывать давление на премьер-министра Глэдстоуна, и он в итоге санкционировал отправку военной эскадры к египетским берегам. Номинальный хедив Тауфик очень быстро сообразил, куда дует ветер, и в июне 1882 года тайно бежал из Каира в Александрию под защиту британских пушек. В древнем городе Александра, впрочем, тоже было неспокойно — местные жители, недовольные присутствием на рейде английских кораблей, подняли восстание и занялись тем, чем обычно на Востоке занимаются погромщики в таких ситуациях — начали резать европейцев. Британцы предпочли долго не церемониться — их корабли открыли по городу огонь из пушек и буквально утопили восстание в крови, попутно разнеся до фундамента добрую половину старинной застройки.