Информация к размышлению. Немного о "дорогих соотечественниках" из Севастополя и Крыма. . .

http://best-sex-znakomstva. info">best-sex-znakomstva. info

<span><i><b>Господа, с вашего позволения я позволю себе вновь вернуться к &quote;украинской&quote; теме. А точнее, к разговору о наших &quote;всеми покинутых зарубежных соотечественниках&quote; из города-героя Севастополя. Пока вооружённые до зубов части украинских Waffen-SS &quote;Галичина&quote; и &quote;Нахтигаль&quote; бодро маршировали в крым с целью &quote;украинизировать&quote; всех поголовно при помощи горилки и сала, мы поговорим немного о другом. У нас тут вчера произошёл интересный разговор по поводу того, кто же они такие - &quote;наши-с-вами зарубежные соотечественники&quote;? чьих они будут? и почему над их колоннами, на центральной площади Севастополя так много красных совецких знамён?. . . И, в то время, как прежде искренне уважаемый мною крымский историк, написавший даже книгу о зверствах коммунистов в Крыму, призывал поддержать всю эту краснознамённую публику, мне в комментарии пришёл вот такой ответ:</b></i></span>

http://l-stat. livejournal. com/img/userinfo. gif?v=17080?v=111. 10>kondybas(176. 241. 147. 161)
<div><span>26 фев, 2014 03:11 (местное)</span></div><div>Не только военные ехали, но и партхозактив - бывшие начальники отделов министерств, секретари райкомов-обкомов-крайкомов етц. Причем ехали со всеми домочадцами и на персональные пенсии. На эти пенсии и существовали себе безбедно эти выгодоприобретатели совка. Причем часть этих пенсий переходила к семье после смерти главы семьи.

Например, я знаю семью генерала-танкиста, дочь которого 15 лет после смерти отца нигде не работала - не было необходимости. Получала 2/3 унаследованной пенсии кормильца, а летом сдавала курятники курортникам - дармовые, по сути деньги. А после 1991 года халява накрылась. Угадайте с трех раз, какие чувства она и ее семейство испытывает к независимости Украины</div>


<span><i><b>Что до меня, то ваш слуга покорный всегда был в курсе того, что за публика селилась на старости лет поближе к тёплым морям и всем прочим рижским взморьям. Нет, я не хочу сказать, будто считаю, что вся поголовно русскоязычная община Крыма состоит сплошь из потомков бывшей коммунистической номенклатуры и ГУЛАГовских вертухаев (тем более, что и многие мои друзья, в том числе и здешние, ЖЖшные, живут в Крыму) - однако, именно там, у берегов тёплого и ласкового Чёрного моря, число прямых потомков именно этих категорий совецких людей выше, чем где бы то ни было на пост-совецком пространстве. И тут же вспомнился мне рассказ моего старшего Друга и Учителя, ныне уже покойного Юлия Сомойловича САМОЙЛОВА - старейшего из живших в начале 1990-х в России соратника Российского Имперского Союза-Ордена, идейного антикоммуниста и матёрого лагерника, которому когда-то расстрел был заменён 25-летним сроком. Рассказ этот был опубликован в книге Ю. С. Сомойлова ХАДЖЖ ВО ИМЯ ДЬЯВОЛА, которую он издал незадолго до своей смерти, в 1992 году. И сегодня я решил опубликовать на своих страницах этот фрагмент воспоминаний - хотя бы, для того, чтобы мои друзья-читатели имели хоть какое-то представление о том, чьи сыновья и внуки-правнуки там, в Севастополе, собрались под красными тряпками и требуют вернуть их вместе с Крымом в состав России.</b></i></span>





<i>. . . Меня всегда удивляла мозаика. Когда ты стоишь где-то внизу или в стороне, ты видишь все сразу. . . Вот огромное со всеми деталями лицо Спаса. . . Вот. . .

Но как же лепит картину-портрет ее творец. Художник, кладя разноцветные камешки, он постоянно должен держать в памяти создаваемый образ. Тому, кто пользуется карандашом, кистью и даже аэрографом, проще, чуть-чуть отстранись и видно все. А здесь — чтобы увидеть то, что держится в мозгу, в памяти — надо спуститься вниз или отойти в сторону. Я и сейчас не знаю, как все это делается, хотя и сам пользуюсь этим методом. Память листает страницы, иногда так быстро, что еле успеваю прочитать строки, иногда надолго оставляет книгу открытой.

Когда в холодном мареве ночей
И в звездных бликах темнота вставала,
Я обращался к памяти своей.
Листая книгу жизни от начала.
И опускаясь на седьмое дно,
Среди других теней бесследно тая,
Пил памяти полынное вино.
Ничем его в тот час не разбавляя.

Не знаю, получились ли портреты, получилась ли картина.

Я всегда имел какую-то непонятную страсть к сильной оптике. И в этот раз я сидел на холме, рассматривая через мощный бинокль чудесные сады, начинающиеся почти у самого подножия. Среди грядок или по углам росли цветы, очень много роз, и весь воздух был пропитан этим странным, ни с чем не сравнимым запахом роз, соснового леса и приглушенным запахом моря. Море находилось, примерно, в двадцати километрах. А розы здесь разводил совхоз. Я находился в старом Крыму, где была могила Александра Грина. А Грина я любил всегда. Люблю и теперь.

И вдруг через стекла я увидел ноги в разношенных шлепанцах и в галифе. На галифе — знакомый кант, потом — руки, большие узловатые руки с голубой татуировкой на одной из них. Ну да, земной шар и меч, протыкающий осьминога, лезущего откуда-то из-под Антарктиды. Ну и что? Я ничего не имею против этой эмблемы. И я вообще неравнодушен к мечам. Но это был не просто знак, а татуировка, и она что-то мне напомнила, и она, и тщедушная тощая фигура в майке, в разрезе которой пробивалась клочковатая седая поросль. А вот и голова, лицо. . .

Да, это он, капитан Смиряков, его так и прозвали Головастиком за непомерную, не по фигуре, голову котлом. А лицо. . . лицо было очень незначительным — плоское, с белесыми глазами и вздернутым коротким носиком.
Тогда он был начальником режима, капитаном, но потом я слышал, что ему дали большую звездочку и перевели начальником лагеря.
Об этом человеке я знал неожиданно много. Например, я знал, что он беспрестанно потел, и, смотря на него, я тогда думал, что он идет, хлюпая в собственном поту.

Я слышал, что с ним не уживалась ни одна женщина, и совсем не потому, что от него несло потом: от этого можно было избавиться. Жизнь превратила его в какое-то страшное чудовище. . . Ходили странные слухи, не укладывающиеся у меня в голове. Но когда он входил в камеру изолятора или даже в барак, все замолкали, с ужасом смотря на его безликое лицо.

Защелкивая и затягивая наручники, он наблюдал, и на плоском лице появлялась гримаса любопытства, как у мальчишки, когда тот разбирает интересную игрушку. Иди, скажем, рубашка, такой брезентовый балахон с длинными рукавами. Капитан Смиряков наступал сапогом на живот, заставляя выдохнуть, а потом затягивал до отказа, как супонь на лошади.

Конечно, работенка у капитана была нервная, но это в зависимости от того, как на нее смотреть. На суть дела ему было, в общем, наплевать. А вот частности его интересовали.

Особо Смирякову не нравились крупные, крепкие и жизнерадостные люди. И он подбирал к ним ключики — находил, изобретал. . . Конечно, если в человеке два метра роста, его нельзя укоротить, у Смирякова не хватало на это ни звания, ни должности. Но приморить, заморить, отнять здоровье — это он мог.

Что касается того, что у него сильно потели ноги, это я узнал случайно.

Я досиживал свои десять суток в ШИЗО, потому что я просто не заметил Его Высокопревосходительства, гражданина Старшего Надзирателя, и тогда он сбил с меня шапку здоровенной затрещиной. Но, прежде чем я успел вцепиться ему в глотку, меня скрутили, исполнили на мне чечетку, потом гопак, а потом потащили в изолятор и накинули рубашку по методике капитана Смирякова. А потом. . . мне терли уши суконной рукавицей. . . Кстати сказать, отличный способ приводить в сознание. Но когда я приходил в себя, меня охватывало невыносимое сожаление, как же это я не успел дорваться до его глотки!

Оно, конечно, рыба гниет с головы. Но речь-то идет не о рыбе, и поэтому я не верил, что некий главный виновник лично инструктировал каждого гражданина начальника.

С унтером Пришибеевым, с тем все понятно: сначала били его, потом бил он. Но этих-то никто не бил.

Чем ниже и бездарней человек, чем меньше у него души и памяти, тем сильнее ему хочется утвердиться, доказать всем вокруг, что он — тоже. . . И, мало того, самый-самый. А как утвердиться? Недаром Владимир Высоцкий поет:

А начальник наш, Березкин,
Только с нами был он смел.
Высшей мерой наградил его
Трибунал за самострел.

Вот именно, самострел.  Другое дело, если топтать связанных.

Но так или иначе, а я сидел в изоляторе. Изолятор был за зоной или, вернее, между вышкой и предзонником. Это для того чтобы в изолятор ничего не могли передать с воли, со свободы то есть с большой зоны. . .

Степень свобод вообще определяется величиной зоны.

А ШИЗО, я уже говорил, это 300 граммов хлеба и на четвертые сутки горячая пища. . .

Все левое крыло этого низкого бетонного сооружения было занято ШИЗО, а правое — СИЗО, то есть, если перевести на русский язык, штрафным изолятором и следственным изолятором. В штрафном оказывалось некое педагогическое воздействие на таких молодчиков, как я, а в следственном изредка садили тех, кому добавляли срок. Посередине между этими заведениями была большая комната. В комнате горел яркий свет. . .

А у нас свет только тлел, для того чтобы уже не гражданин начальник, а товарищ надзиратель из самоохранников мог удостовериться, что ты еще жив, не повесился и не хочешь заживо сожрать своего сокамерника. Но в этот день товарищ надзиратель куда-то исчез, выдав нам все довольствие до самого вечера и оставив даже табачку и спичек, то есть пошел на чудовищное должностное преступление, и рекомендовал нам в любом случае молчать и не подавать вида.

Сначала было тихо и пустынно, потом я услышал какое-то странное покашливание и кинулся к «волчку», а мой напарник — к щели у кормушки. В освещенной комнате ходила женщина в спецодежде самоохраны. Женщине было лет сорок пять-шестьдесят, не менее. Она была тощая и жилистая, как волчица с длинноносым лицом бабы-яги. В этот момент в комнату вошел капитан Смиряков, и самоохранница подобострастно кинулась к нему. Еще бы, бог и царь!

Смиряков уселся в кресло, стоящее у стены, и надзирательница стянула с него сапоги. Наша камера находилась от кресла метрах в десяти, но мы услышали жуткую трупную вонь, и увидели неестественно белые от прения ноги. Самоохранница подсунула ему таз теплой воды, и, став на колени, начала мыть ноги, часто меняя воду. Но почему женщина-самоохранница в СИЗО?. . Значит, в камерах следственного изолятора — тоже женщины?. .

В лагерях очень заботились о нравственности. Раз заключенные — женщины, значит, в надзорсостав — тоже женщины.

Между тем самоохранница подставила под ноги шефу последний тазик, от которого шел пар и посыпала воду белым порошком. Они о чем-то говорили, но мы не могли слышать их разговор. Затем самоохранница вытащила на середину длинную широкую скамью, а Смиряков кивал головой и облизывал губы. Потом самоохранница, звеня связкой ключей, открыла дверь СИЗО и нырнула в темный коридор. Вскорости дверь снова открылась, и оттуда вылетела босоногая женщина лет тридцати-тридцати пяти, не более, в уродливой лагерной одежде.

— Встать здесь, — гаркнула самоохранница, и мы увидели только тень женщины, черную на белой стене.

Смиряков что-то у нее спрашивал. Потом мы услышали какую-то возню, тонкий вой и увидели голые до колен ноги на лавке, и почти тут же раздался жирный шлепок по голому телу, и женщина на скамье, взвизгнув, забила ногами. Глаза у Смирякова зажглись, и лицо покрылось красными пятнами. Он даже привстал, вцепившись руками в поручни кресла и снова что-то спросил. Потом снова шлепок и визг поротой.

Мы, разбежавшись, начали выламывать двери. Но дверь мы не выломали, хотя истязание сразу прекратилось. Смиряков надел услужливо поданные тапочки и, подойдя к нашей камере, открыл кормушку и долго всматривался в наши лица.
Спустя время я понял: почти рядом, расстоянием в километр, был женский лагерь. Там не было своего следственного изолятора, и, когда кто-то оттуда попадал под следствие, подследственных отправляли к нам, в СИЗО.

И вот здесь этот Смиряков, я узнал его. . . Когда они кончали работу в своих садах, они шли домой тоже через мой холм, только дорога проходила чуть ниже того места, где я сидел. Я сбегал в дом, где я остановился, и взял шезлонг. Мне хотелось взглянуть ему в глаза. Там, внизу, были сады, дачи, их территория. А здесь, где стоял шезлонг, — ничейная земля. Конечно, его смутил огромный футляр бинокля, кинокамера и темные очки. Но, когда он подошел, я поднял очки на голову.

Что-то в нем дрогнуло, память подсказала ему, что он где-то когда-то меня видел. . . Но когда? Он остановился и, вытащив из галифе затасканную пачку «Памира», спросил у меня закурить. Прикурив, вопросительно взглянул. . .

— Вы. . . Мне кажется, мы знакомы?

— Вот как? — усмехнулся я, не спуская с него глаз.

Он смешался:

— Вы здесь отдыхаете?

— Собираю материалы, — так же насмешливо ответил я

— О цветах, вероятно? — В этот момент он, кажется, узнал меня потому что, дернувшись, побежал назад.

Через полчаса их шло уже пятеро. Их лица, их одежда говорили, что это коллеги. Сипя и задыхаясь, они поднимались ко мне Я снимал их кинокамерой.

— А почему вы нас фотографируете? — спросил пузатый ширококостный старик с абсолютно лысой головой.

— А вы что, засекречены, что вас нельзя фотографировать? — засмеялся я.

— Немедленно засветите пленку!

— Это почему же? — спросил я.

— Да что с ним говорить, — шагнул ко мне один из них.

Но я поднял тяжелую дубину:

— Не советую. Вон там стоит Смиряков, он меня знает. Если мне придется хоть раз ударить, я уже не смогу остановиться и переломаю вам все кости. И вообще, молчать! — я уже чувствовал, что меня начинает охватывать ярость. Но я сдержался. Они ушли, ежеминутно оглядываясь по сторонам, а я уехал.

А мне говорят: совесть? Что-то я не помню, чтобы кто-нибудь из них повесился, застрелился или отдался бы в руки правосудия. Они выращивают цветочки недалеко от теплого южного моря и ловят рыбку, этакие божьи одуванчики.
Но один случай мне все же известен. Это был не генерал, не полковник и даже не младший лейтенант. Это был специалист в чине старшины, а если попросту — палач-исполнитель. . .</i>

<span><i><b><u>ПОСЛЕСЛОВИЕ ПУБЛИКАТОРА:</u>

Естественно, господа, &quote;сын за отца не в ответе&quote;, и всё такое прочее. Но ведь справедлива и та поговорка, что гласит, будто яблоко от яблоньки не далече падает - так что, не приходится удивляться тому, отчего &quote;наши дорогие соотечественники&quote; в Севастополе, вместо того, чтобы самим скинуть с пьедестала ленинское идолище, взяли его под охрану. И красные тряпки на их сборимще тоже неудивительны. Что касается их желания &quote;воссоединиться с исторической родиной РФ&quote;, то оно тоже и понятно, и вполне объяснимо - особенно, если учесть, какие брэнды здесь вышли в тренды (грустный смайлЪ). Только у меня к вам, господа, вот такой вопрос: а нам-то с вами здесь все эти сыновья-внуки-правнуки &quote;капитанов смиряковых&quote; (которые, безусловно, &quote;гордятся и помнят!&quote; своих &quote;героических предков&quote;) сильно нужны? страдали мы без них - или наши предки от их дедушек-прадедушек уже длостаточно настрадались?. . .

Ну, а крымскому историку и исследователю, написавшему книгу о красном терроре в Тавриде, на правах бывшего друга, не смотря ни на что, сохранившего к нему уважение, могу посоветовать только одно: вместо того, чтобы захлёбываться в "e;ура-патриотическом"e; экстазе, не лучше ли засесть за новую книгу? за книгу о тех самых капитанах смиряковых, переселившихся в Крым в 1950-е - 60-е - 70-е - 80-е, отогревать свои "e;чистые руки, холодный ум, горячее сердце"e; и потные вонючие ножки после "e;трудов праведных"e; на просторах Архипелага ГУЛАГ. Возьмётесь за такую книжку, глубокоуважаемыйhttp://l-stat. livejournal. net/img/userinfo. gif?v=17080?v=115. 1>Дмитрий Витальевич?. . .