Давыдов М.А. "Историю я полюбил одномоментно..."

Михаил Абрамович Давыдов, доктор исторических наук, профессор Школы исторических наук НИУ-ВШЭ

 Автор книг:

 Оппозиция Его Величества. Геттинген, 1994. (переизд.: М.: РГГУ, 1994; М.: ЗебраЕ, 2005, 2007). 351 с.

Очерки аграрной истории России в конце XIX — начале XX вв. — М.: РГГУ, 2003. 565 с.

Всероссийский рынок в конце XIX — начале XX вв. и железнодорожная статистика. — СПб.:   Алетейя, 2010. — 830 с. 

Двадцать лет до Великой войны: российская модернизация Витте-Столыпина. — СПб: Алетейя, 2016. — 1080 с.

 

 

– Почему вы решили стать историком, как повлияла на это решение семья или школа? Где вы учились, кто были ваши учителя?

Я родился в офицерской семье. Мой отец был инженером в Дальней авиации. Поэтому города детства у меня не было: четыре года в Полтаве, четыре года в Благовещенске на Амуре, потом Винница, Узин в Киевской области, Днепропетровск, откуда отец уходил в 1941 г. на фронт. За десять лет я поменял шесть школ.

Историю я полюбил одномоментно. На мое счастье на экраны вышли одновременно два фильма: «Гусарская баллада» Эльдара Рязанова, это к 150-летию войны 1812 года, и легендарный французский фильм «Три мушкетера» с Жераром Баррэ в роли д’Артаньяна (лидер советского проката в 1962-1963 гг.). С этого момента, литература о войне 1812 года, потом о Суворове и вообще всё об истории стало для меня самым привлекательным чтением. Через год-два к этому добавилась археология, потому что появилась книга Курта Керама «Боги, гробницы, учёные». Я лично знаю не менее десятка людей, которые, прочитав эту книгу, стали археологами, – хороший пример влияния увлекательно написанной популярной книжки.

Я очень много читал. Спасибо отцу, у нас была достойная домашняя библиотека. Да и в военных городках тоже были хорошие библиотеки. Конечно, я читал и про животных, про путешествия, всё как положено... Однако больше всего любил читать исторические книги. Но я никогда не думал, что история может быть основным занятием в жизни. В моей инженерной семье, считалось, что, дескать, хорошо, что мальчик читает, но никто не рассматривал историю как профессию.

На моё счастье случилось следующее: мы переехали в Жуковский, и через Московскую областную детскую экскурсионно-туристскую станцию, при которой был археологический кружок, после девятого класса я впервые поехал в экспедицию Института Археологии. Тогда академик Рыбаков стал раскапывать Александровскую Слободу, все думали, что он хотел найти библиотеку Ивана Грозного.

И все, с этого момента я понял: только истфак МГУ, только археология. При этом никакие другие варианты поступления мной не рассматривались, потому что в этих институтах не было археологии.

Надо сказать, что в этой Жуковской школе №2 я встретил своего первого настоящего учителя, Валентину Михайловну Ермолаеву, дай Бог ей сто лет здоровья, мы общаемся до сих пор. Удивительный человек!

У нас был филологический класс, и она 10 уроков в неделю преподавала нам литературу. Мы "Войну и мир" изучали всю 3-ю четверть!

До знакомства с ней я, проучившись в пяти местах, и не подозревал, что в школе может быть так. Не знаю, с чем сравнить свои ощущения, когда началось это общение, может быть с первым прыжком с парашютом в армии.

Она потрясающе вела уроки, мне и сейчас до нее далеко, хотя я стараюсь вести семинары в том же ключе. Но куда там! Она не просто давала нам говорить, она раскрывала в нас личности, пробуждала полемический задор, мы спорили до хрипоты о героях, которых изучали, и, естественно, о жизни в целом. Ей было искренне интересно, что мы думаем. Не могу сказать, что в советской школе такой подход был, мягко говоря, уж очень популярен. Совсем наоборот. При этом она всегда была достаточно строгим учителем.

Я, как и все мои одноклассники, ей очень многим обязан. Не зря свою работу о всероссийском рынке я ей подарил со словами «Дорогой и любимой Валентине Михайловне, которая когда-то раскупорила автора этой книги, почему она в конечном счете и появилась», кажется так.

Я закончил школу, поступал и недобрал на дневной двух баллов, причем абсолютно объективно. Однако я получил пятерку по истории, причем у Петра Андреевича Зайончковского, чем горжусь до сих пор, поскольку мне известно, что это было непросто. Хочу сказать: слава Богу, что я не знал тогда, что есть вечерний факультет, заочное отделение, куда я мог бы со своими баллами попасть. Хорошо, что я этого не знал: я бы туда прошел, потом перевелся бы на дневное отделение, как многие мои знакомые, но, убежден, дальше ничего бы из меня не получилось.

Очень правильно получилось, что я поступил в МГУ после армии. Я один из тех относительно немногих, кто не считает эти два года потерянными и вспоминает их с благодарностью. Потому что я провел их с широко отрытыми глазами.

Мне повезло, и во время срочной службы я летал воздушным стрелком-радистом на бомбардировщике Ту-16. Домой я вернулся с мозгами, вставшими на место, с появившейся системой ценностей и жизненных приоритетов, то есть всем тем, чего мне не хватало раньше. От родителей я зависеть не хотел, и в моем городе Жуковском, центре советской авиации, меня взяли бортрадистом-испытателем в «гризодубовскую фирму», т.е. НПО «Взлет»; она, по-моему, и сейчас существует. Эту летно-испытательную фирму называли так потому, что ее первым руководителем была Валентина Степановна Гризодубова, легендарный человек, великая личность. Я даже успел получить третий класс бортрадиста-испытателя.

Поэтому я поступил на заочное отделение истфака МГУ.

Моим вторым учителем была Наталья Александровна Куканова, преподаватель филфака МГУ, которая готовила меня по русскому языку и литературе. Я считаю, что это она научила меня думать; уверен, что не меня одного. Навыки анализа текстов, которые она заложила (а я писал не менее 5-6 сочинений в неделю!), работают, надеюсь, до сих пор. Безумно жаль, что она не занималась наукой, филология потеряла крупного ученого, но так сложилась ее жизнь. Мы дружили практически до конца ее жизни.

Я отучился на «заочке» два года и меня перевели на дневное отделение без потери года, так как я был отличником. К слову, надо сказать, что уже на первом курсе я познакомился с Иваном Дмитриевичем Ковальченко. Я рассказал ему, что меня жутко интересует идея использования количественных методов в истории. Иван Дмитриевич давал мне различные задания по учебнику Елены Вентцель «Теория вероятности», в которой я, естественно, ничего не понимал. Помогал брат-математик. После перевода на дневное отделение я выбрал кафедру источниковедения и историографии Истории СССР, а археология осталась моим хобби, вплоть до нынешнего времени.

Это было лучшее время для кафедры источниковедения, – так считаю не только я. И группа у нас была очень сильная. Моими согруппниками были, в частности, Антон Горский, Татьяна Лаврентьева, Екатерина Лазарева, Аркадий Мурашев, Елена Осокина, Татьяна Селина, Тамара Эйдельман. Бывало очень интересно.

Возглавлял кафедру Иван Дмитриевич, его правой рукой и ведущим профессором был Леонид Васильевич Милов. Мы его обожали! Это был тонкий, ироничный, артистичный и очень умный человек! Я твердо знаю – тому, что называется «ремеслом историка», я обязан Леониду Васильевичу. Я не написал у него ни строчки, но на третьем курсе, когда я перевелся, он читал у нас курс источниковедения и вёл для нашей кафедральной группы семинарские занятия. Я также прослушал два его спецкурса и, разумеется, читал его работы. И тогда я понял: вот та планка, о которой я мечтал и ниже которой я работать не буду, чего бы это ни стоило. В этом плане я Леониду Васильевичу безумно благодарен.

А с Валерием Ивановичем Бовыкиным, моим научным руководителем, я стал общаться позже, на четвертом курсе, через год. Валерий Иванович предложил мне на выбор целый ряд тем, но, сказать по правде, ни одна из них меня особо не увлекла. Тогда он сказал, что есть еще одна тема, которую якобы никто из его студентов и аспирантов пока осилить не может: это железнодорожная статистика. Меня это заинтересовало и я на ней остановился.

К этому моменту я не раз, и не три облетел всю нашу страну – и по периметру, так сказать, и по диагоналям, и понимал, что СССР – это не просто окрашенное в розоватый цвет пространство. Я представлял, что такое моя страна и, соответственно, чем была – хотя бы точки зрения географии Российская Империя. Поэтому анализ «Сводной статистики перевозок по русским железным дорогам» меня увлек. Например, мы знаем более-менее: в этом году того-то и того-то столько-то произвели, а в этом столько-то. Но что было дальше? Как это дальше-то всё распределялось по стране?

Я понял, что данный источник реально дает новое знание, и этого было достаточно.

Вообще, «Сводную статистику» создал С.Ю. Витте. Он писал о ее необходимости еще в «Принципах железнодорожных тарифов», еще когда был частным служащим, а когда он получил власть, став директором Департамента Железнодорожных дел Министерства финансов в 1889 году, он начал организовывать эту статистику – за что ему вечная благодарность историков. Потому что этот источник позволяет разложить и понять если не всё, то многое из происходившего в народнохозяйственном организме страны.

При этом источник подразумевал громадный масштаб черновой работы. Во-первых, станции не разнесены по губерниям, и на установление губернской принадлежности станций уходило немало времени (в «Статистических сборниках МПС» она дается, но нередко с ошибками). Во-вторых, тогда не было не то что компьютеров, но и, страшно вспомнить, калькулятор считался редкостью. Его можно было купить либо за границей, либо за приличные деньги в комиссионном магазине. Кто сейчас поверит, что тогда, в конце 70-х, начале 80-х годов тысячи авиационных штурманов в самолетах считали логарифмической линейкой? Боюсь, и про эту логарифмическую линейку не знают.

Огромное позитивное значение для меня имело то, что вторым руководителем моего диплома был Леонид Иосифович Бородкин. Я очень хотел применять математику, а Бовыкин как бы не хотел нести ответственность за то, что я там насчитаю. Поэтому Бородкин стал вторым руководителем диплома. Год наши отношения с ним были в рамках «преподаватель-студент», но с первого года аспирантуры мы с Леонидом Иосифовичем, который для меня теперь, конечно, просто Леонид, стали близкими друзьями. А позже и с его очаровательной женой Ириной Марковной Гарсковой, которая вела у нас математические методы.

Ирина заканчивала мехмат МГУ, а Леонид заканчивал МФТИ. Ковальченко нашел их и уговорил прийти в историю и помочь ему начать новый этап в развитии исторической науки. Ни больше, ни меньше! Леонид и Ирина, своей демократической манерой общения вносили очаровательный диссонанс в довольно замшелую и местами по-советски барственную истфаковскую среду, хотя тогда было получше, чем стало в 1990-е годы и «нулевые». Общение с Леонидом Бородкиным сыграло важную роль в становлении меня, как исследователя. Вообще, его присутствие в нашей науке – это факт очень позитивный. Об этом я много могу говорить.

Из наших преподавателей с теплотой вспоминаю также Андрея Константиновича Соколова и Наталью Борисовну Селунскую, прекрасных историков, которые, в отличие от многих, всегда видели в студентах младших товарищей, а не объект компенсации своих комплексов.

Мой рассказ об учителях будет не полным, если я не упомяну Натана Яковлевича Эйдельмана и Виктора Борисовича Шкловского, с которыми мне посчастливилось встретиться и общаться.

С Натаном Яковлевичем и его женой, своей мамой, известным историком Элеонорой Александровной Павлюченко, меня познакомила Тамара. Что сказать? С 7-го класса я зачитывался книгой «Ищу предка», на обложке которой был портрет обаятельного, заразительно смеющегося человека. В аннотации говорилось, что он работал школьным учителем, и это было аргументом для моих родителей, которые три года капали мне на мозги, что из-за «пятого пункта» я никогда не поступлю в МГУ и должен идти в пединститут, а потом заниматься наукой.

О чудесной семье Эйдельманов я могу говорить долго. Кроме прочего, я всегда помню, что они, люди, которых я очень уважал, первые в меня поверили как в историка. Важность этого для меня, довольно провинциального по мироощущению «парубка», переоценить невозможно.

Общение с Натаном Яковлевичем – отдельная огромная тема. Поразительный человек. О знаниях и громадной эрудиции, которые позволяли ему одинаково квалифицированно говорить об Олдувайском ущелье, Марии Тюдор и Никоновской летописи, не говоря о «своих» XVIII и XIX веках, даже не упоминаю. Кстати, в советской историографии такой «разброс» как бы не приветствовался.

Общался он со всей молодежью абсолютно на равных. Неизменная доброжелательность и приветливость, неподдельный интерес к тому, что мы, салаги, писали в своих курсовых и дипломах (ему вся История была интересна) – это дорогого стоило.

 

Он был безусловным генератором энергии, которую щедро раздавал окружающим. Его рокочущий баритон даже по телефону заряжал позитивными эмоциями. Я считаю, что, в частности, он открыл важнейшую вещь – об истории можно писать не на той смеси «Устава гарнизонной и караульной службы» с «Поваренной книгой», которая в советской историографии считалась единственно возможным научным стилем. Оказалось, что можно писать увлекательно о том, что тебе интересно самому, и делать читателя своим «товарищем по раскопу», сообщником, если угодно. Думаю, что в немалой степени благодаря этим человеческим, личностным интонациям, которые являются одним из его фирменных знаков, его работы, раздвинувшие рамки отечественной науки, что называется, остались, сохранились.

Его книги были событиями, и люди ждали их. Кстати говоря, именно он получил, на мой взгляд, самую высшую награду, которую историк может получить. Я своими глазами видел, как в ЦДЛ ему подарили его книгу «Герцен против самодержавия», переписанную от руки! Представьте себе! На дворе была перестройка, год, кажется, 1987 г.

Его внезапная смерть в 1989 г., в самом расцвете сил, была первой в моей жизни невосполнимой потерей. Эта пробоина не заросла до сих пор.

Моим последним учителем был знаменитый Виктор Борисович Шкловский, одна из легенд советской литературы и кино. Я совершенно случайно стал его литературным секретарем и работал с ним весь первый год аспирантуры. Повезло, что говорить!

Ему нужен был помощник-историк для работы над задуманной книгой о Кутузове и Барклае де Толли, но в итоге он написал книгу «О теории прозы».

Общение с гением – особый подарок Судьбы. Тут с головой что-то происходит – как будто сразу поднимаешься на другой этаж и стараешься, с одной стороны, впитать, как можно больше от человека, писавшего в молодости работы со скромными названиями вроде «Искусство как прием» или «Как сделан Дон-Кихот» и ставшего реальным классиком в 30 лет, а с другой, хоть как-то соответствовать своим обязанностям.

Непосредственно наблюдать этот блестящий, неповторимый ум, этот фейерверк интеллекта (не знаю, как еще сказать) – об этом нельзя было и мечтать. А ведь ему было 88 лет! Дай Бог каждому достойному человеку такую старость!

Благодаря Шкловскому, я, естественно, узнал много очень важного и интересного, в том числе и о дореволюционной России. Он действительно был олицетворенной историей, если так можно выразиться. Его «Сентиментальное путешествие», бесспорно, входит в число лучших мемуаров о Гражданской войне. По известной «теории рукопожатия», благодаря знакомству с Виктором Борисовичем, меня от генерала Корнилова, вручившего ему в 1917 г. Георгиевский крест за храбрость, и почти всех классиков ХХ века, включая Тынянова, Эйхенбаума, Мандельштама, Горького, Маяковского, отделяет одно рукопожатие. Значит, моих друзей и студентов – всего два.

Стоит ли говорить, скольким я ему обязан?

Словом, мне фантастически повезло с учителями, я о них всегда помню и часто рассказываю.

Возвращаясь к учебе в МГУ – так или иначе, я написал диплом «Железнодорожная статистика как источник для исследования рынка России в начале ХХ века» и защитил его.

Нельзя не отметить – что-что, а некоторую привычку к масштабу и, в частности, к масштабу Империи кафедра источниковедения под руководством Ковальченко умела студентам прививать.

 

– Какой это год был?

– Это был 1981 год. Я окончил Университет с отличием, и это мне здорово помогло. С Валерием Ивановичем у нас было джентльменское соглашение – если будет нормальный диплом, то можно будет говорить о заочной аспирантуре. Дело в том, что дневная аспирантура тогда была только целевая. Например, ты поступаешь на кафедру источниковедения, но обязательно с заявкой, например, от Института истории СССР АН СССР или Главархива СССР и т.д. Потом ты получаешь степень и направляешься на работу в Институт истории или Главархив. То есть дневная аспирантура сразу после окончания была практически не реальна, если ты не имел соответствующих знакомств, чтобы получить заявку.

И здесь мне помогло то, что я хорошо закончил. Помимо меня было еще два таких человека с «российских» кафедр. Мы закончили с красными дипломами, но у нас не было связей, чтобы поступить в «целевку». Поэтому нам дали необычное распределение – возможность поступления в аспирантуру Института Истории СССР АН СССР, но жестко – на историю советского периода. Я подал заявление на поступление, но за неделю до экзаменов, я переписал его, сказав, что по семейным обстоятельствам должен учиться в заочной аспирантуре. Я спокойно поступил и продолжил заниматься дореволюционным периодом.

Но, к сожалению, тему кандидатской мы с Валерием Ивановичем Бовыкиным выбрали, не так, чтобы безумно удачно. У меня в дипломе было пять содержательных глав. Мы выбрали одну – «Перевозки сахара», в которой мне удалось установить, что отдельные рафинадные заводы в 1909-1913 гг. имели вполне определенные географически рынки сбыта, и решили, что я на ее основе буду писать диссертацию «Монополия и конкуренция в сахарной промышленности России начала ХХ в.».

Реально пришлось начать с нуля, потому что, как работала рафинадная отрасль, представления ни у кого не было (а 70-75% сахара потреблялось в виде рафинада). Однако благодаря еженедельнику «Вестник сахарной промышленности», я понял, как работал рынок. И мне повезло с архивами. В Киеве я нашел уникальные материалы, открывающие механику торговли сахаром, ее повседневность. В ЦГИА СССР (РГИА), благодаря помощи сотрудников этого легендарного архива, посчастливилось найти документы личного происхождения, которые раскрывали тему в необычном для советской историографии ракурсе и т.д.

Работу я защитил, но продолжать эту тему я не стал.

Дело в том, что закончив истфак, я начал исполнять, что называется, мечту детства, и стал параллельно погружаться в другую эпоху: конец XVIII - начала XIX века, время героев 1812 года. Меня всегда к этому тянуло, я всегда знал, что об этом что-то напишу. Так, весь первый год аспирантуры фактически у меня ушел на изучение опубликованного наследия А.П. Ермолова, то есть, я начал вживаться в эту эпоху.

Тогда в Институте Истории была очередь на защиту – нужно было ждать полтора года. Я решил, что не буду публиковать книгу по диссертации, а начал писать работу «Оппозиция его Величества», посвященную моим героям: генералам А.П. Ермолову, М.С. Воронцову, Д.В. Давыдову, А.А. Закревскому, П.Д. Киселеву, И.В. Сабанееву.

Н.Я. Эйдельман поощрял эти мои штудии, в сущности, он и заказал мне текст «листа на три печатных», из которых потом выросла книга. И думаю, что его влияние в ней вполне ощутимо.

– Вы в советское время написали ее?

– Да, и в некотором смысле это – продукт перестройки, хотя, когда я начинал писать, в обиходе было еще слово «ускорение» и уже начался «сухой закон». Во многом «Оппозиция» - абсолютно перестроечный текст, который я позже намеренно не менял и не дополнял. Дух перестройки, мне кажется, там отразился в чистом виде. Она должна была выйти, спасибо Сергею Мироненко, в издательстве «Наука» в 1990-м году, а вышла в 1994 году в Германии, в серии «Десять новых учебников для России», за что спасибо Леониду Бородкину. В этой книге воплотились мои перестроечные надежды на способность России к переменам. У Александра Каменского есть, на мой взгляд, похожая в смысле надежд книжка – «Под сенью Екатерины», вышедшая в то же время.

– А когда вы защитили кандидатскую?

– Кандидатскую защитил в 1986 году. А то, какую докторскую я буду писать, я придумал еще будучи студентом, в Ленинке. Она должна была быть посвящена железнодорожной статистике. Конечно, это потребовало, как принято выражаться, очень мощных, многолетних черновых усилий. Было очень много черновой работы, громадные массивы перелопаченных данных.

Слава Богу, на завершающем этапе появились персональные компьютеры. Это был другой мир, другая жизнь. Сейчас я за пару часов могу сделать больше, чем раньше за недели, если не месяцы.

Я эти 20 лет, когда считал на калькуляторе, загнал на периферию памяти, но ведь фактически у меня годы ушли впустую, ну, не впустую, но крайне непродуктивно проведены были! Я имею в виду то, когда ты считаешь столбиком, к примеру, 87 губерний, по которым идут железные дороги. Да хоть бы и 50 губерний! И каждый из множества показателей их надо просчитать с калькулятором без ошибки, потом проверить надо, чтобы сошлось. Ужас! Все эти «портянки» мои, склейки, метры исписанной миллиметровки, которую еще не всегда купить было можно, и сейчас лежат в моем архиве. Такой памятник эпохе.

Итак, целью моей докторской было ввести в научный оборот «Сводную статистику перевозок». Увы, так сложилось, что с Валерием Ивановичем в последние годы его жизни, мы не очень часто общались. Но он одобрил мой план докторской, но, к сожалению, буквально через несколько месяцев его не стало. Он умер в Барселоне после исторического конгресса. Обидно! Страшно!

Кандидатскую я защищал будучи школьным учителем, а с 1988 года стал работать в Историко-архивном Институте. Я пережил и лучшие, и худшие его времена. Когда я стал там преподавателем, наука ушла на какое-то время в тень, потому что мне надо было достичь такого уровня преподавания, который я считал для себя приемлемым. На нашей кафедре тогда читали лекции «от Адама» и до 1917 года. Три года я в основном просто сидел и читал литературу по древней Руси, по феодализму, по средневековью, по XVIII в., чтобы задавать таким, например, коллегам, как В.Я. Петрухин, И.Н. Данилевский, О.Е. Кошелева не совсем уж глупые вопросы. То есть, осваивал всё, что для моей научной деятельности, скажем так, было не очень нужно.

Докторскую «Рынок и рыночные связи России в конце XIX - начале XX вв. (источниковедческое исследование)» я защитил в 2004 году. С этого момента вся моя многолетняя черновая работа стала давать плоды. У меня появились данные, которые науке не были известны.

Мне, в частности, удалось доказать несостоятельность идеи о «голодном экспорте» хлеба из Империи, потому что это был такой пропагандистский миф, вроде того, что, вот, у нас батареи не топят, а они гонят газ в Европу. Как будто батареи плохо топятся от того, что газ куда-то идет. Вы свой ЖЭК проверьте!

Конечно, пока я писал докторскую, очень многое изменилось в моем видении страны, в моем видении русской истории. Оно продолжает меняться до сих пор, и сейчас я бы написал немного иначе книгу, которую я написал год назад.

Важным моментом в докторской было то, что она начала нынешний виток полемики о достоверности урожайной статистики ЦСК МВД. Она (полемика) заставила меня искать в архиве новые аргументы в пользу ее недостоверности, и они представлены в моей последней книжке.

Я считаю, что любая корректная полемика идёт на пользу Делу. Мне неинтересно любой ценой доказывать свою правоту. Нет, мне интересно понять, что было на самом деле. Мой девиз, - и я его поставил эпиграфом в книжке, - это мысль гениального Фазиля Искандера: «У нас в стране наука настолько политизирована, что люди как-то забывают, что истина и сама по себе интересна». Поэтому, кстати, я долго сравнительно мало публиковался – мне важнее было понять проблему, «развинтить» ее, а доводить до печати – в общем-то, было скучно.

Еще в дипломе у меня была глава о перевозках сельхозтехники в 1910 и 1913 гг. Рост ее потребления, причем не только в Сибири, был таким внушительным, что я как-то стал сомневаться в «провале» Столыпинской аграрной реформы. В докторской я проанализировал на уровне губерний перевозки за 1900-1913 гг. и стало ясно, что все это время относительно исхода этих преобразований нас банально обманывали.

Поэтому параллельно с написанием докторской я стал изучать официальную статистику Столыпинского землеустройства на губернском, естественно, уровне. В плане обработки она настолько же легче железнодорожной статистики, насколько звонок с мобильного проще поездки из деревни в райцентр, чтобы поговорить по телефону. Однако никто этого за сто лет (!) не удосужился сделать.

И статистика землеустройства подтвердила то, что показала статистика железнодорожных перевозок сельхозмашин и орудий, – реформа успешно развивалась, не было никакого «краха»! Первый текст я написал еще в 1999 году. Но тогда Юрий Петров, тоже ученик Бовыкина и нынешний директор ИРИ РАН сказал, что как минимум два члена редколлегии категорически против печати статьи. К сожалению, тогда ее опубликовать не удалось, ее текст я потом включил в монографию «Очерки аграрной истории».

Дальнейшее изучение Столыпинской реформы, истории крестьянства, требовало расширения поля исследований, и в 2010 году я издал свою докторскую в существенно дополненном виде. Это монография «Всероссийский рынок в конце XIX - начале XX вв. и железнодорожная статистика». Новации как раз были связаны с историей реформы, вообще с историей крестьянского вопроса, продовольственной помощью и так далее. В дальнейшем привлечение новых источников привело к появлению книжки «Двадцать лет до великой войны. Российская модернизация Витте-Столыпина». Там поднимается ряд важных проблем, которые либо решались некорректно, либо просто не ставились.

– Когда я читал эту книгу, то я обратил внимание, что накопления в сберкассах в результате Столыпинских реформ стали увеличиваться. Какими темпами росли сбережения крестьян?

– Так и есть. Сбережения всех категорий вкладчиков увеличивались, но крестьянские росли быстрее остальных, исключая общественных и частных служащих, темпы роста сбережений которых сопоставимы с крестьянскими; отчасти это тоже показатель успеха модернизации.

И здесь есть очень интересные сюжеты.

Сопоставимая статистика сберегательного дела появляется в 1896 г., после реформы государственных сберегательных касс, проведенной С.Ю. Витте. Так вот, если население Империи за 1896-1913 гг. увеличилось в 1,4 раза, а число сберегательных касс – в 2,2 раза, то число книжек и сумма вкладов на них – в 4,3 раза (в 1896 г. имелось 1991,8 млн сберкнижек, на которых хранилось 358,9 млн. руб., а в 1913 г. – 8608,7 млн книжек со 1549,8 млн. руб. Это – не считая вкладов в процентные бумаги, я их не рассматривал в этой работе).

А вот численность сельского населения выросла за тот же период в 1,3 раза, число же крестьянских книжек – в 6,9 раза, а сумма вкладов – в 7,2 раза. При этом больше всего их было в Центрально-Промышленном районе.

Если же суммировать показатели тех категорий вкладчиков, которые безусловно обнимают понятие «простой народ», т.е. «земледелие и сельские промыслы», «городские промыслы», «фабрики, заводы, рудники», «услужение» и «нижние чины», то в 1896 г. представители этих «родов занятий» в сумме имели 977,0 тыс. книжек со 150,1 млн. руб., а в 1913 г. – соответственно 5173,6 тыс. и 867,7 млн. руб. То есть число принадлежащих им книжек выросло в 5,3 раза, а сумма вкладов – в 5,8 раз. Если сберкнижки вкладчиков этих категорий в 1897 г. составляли 49,0% всех книжек, то в 1913 г. – уже 60,1%, а доля их вкладов повысилась с 41,8 до 56,0%.

В книге я оперирую данными за 1897-1913 г., потому что в 1897 г. прошла первая всероссийская перепись населения, и это позволяет достаточно корректно вычислять ряд относительных показателей, таких, как число книжек и сумма вкладов на 1000 жителей губернии и т.д.

Вообще самые преуспевающие категории населения за эти 18 лет (с 1896 по 1913) - это сельские жители, а также «общественные и частные служащие», в том числе работники частного бизнеса.

Естественно, мне стало интересно, а что изменилось именно за годы Столыпинской аграрной реформы?

В целом за годы реформы благосостояние населения страны значительно выросло. Число всех сберкнижек в государственных сберегательных кассах выросло на 60,5% – с 5,4 до 8,6 млн., а сумма вкладов на них – на 63,9% – с 945,4 до 1549,8 млн. руб. При этом количество крестьянских книжек увеличилось на 82,3% – с 1,4 до 2,5 млн., а вкладов на них стало больше на 83,4% – 480,2 млн. руб. вместо 261,9.

Однако погубернский анализ, как всегда, позволяет увидеть то, что скрывается за общеимперскими показателями.

Если за годы реформы сумма крестьянских вкладов в Тверской губернии возрастает на 15,8 млн. руб. (стоимость лучшего броненосца), в Московской – на 12,4, во Владимирской – на 9,7, в Смоленской (из которой Энгельгардт писал свои «12 писем из деревни») и Ярославской – на 8,5 млн. руб. в каждой (это два крейсера «Варяг»!), в Новгородской, Калужской, Костромской, Пермской, Рязанской губерниях – на 5-6 млн. руб., то в Бессарабской они уменьшились на 111 тыс. руб., в Таврической и в Херсонской – на 770 т.р. И вообще в губерниях южной половины Европейской России темпы прогресса сберегательного дела явно отставали от того, что наблюдается в Нечерноземье.

Оказалось, что крестьяне ряда губерний Центрально-Черноземного района, Малороссии, Юго-Запада, Новороссии и Предкавказья предпочитали вкладывать сбережения в кредитные кооперативы, которые за счет более высоких процентов по вкладам и отсутствия ограничений по их сумме с началом реформы Столыпина успешно конкурировали со сберегательными кассами.

Так вот, если расположить мои данные на карте, то мы увидим, что сберегательное дело нарастает с юга на север. То есть, наивысшие показатели мы видим в Нечерноземье. Я говорил, что и в 1890-х, и в 1913 гг. больше всего книжек и вкладов было у крестьян Центрально-Промышленного района. А мощь кредитных кооперативов, наоборот, увеличивается по мере движения с севера на юг. Самые богатые кооперативы еще в 1890-х гг. были на юге, не считая Прибалтики и Польши, которые вообще в этом плане были безусловными лидерами. И вот крестьяне южных губерний и областей предпочитали нести деньги в кооперативы, а не в сберкассы. В кооперативах был выше процент по вкладам и не было ограничения по величине вкладов (в сберегательных кассах – не более 1000 руб.).

Вообще, когда мы касаемся проблемы сбережений, надо иметь в виду, что степень развития сберегательного дела, выражаемая прежде всего числом книжек и – в меньшей степени – суммой вкладов, является не только, а иногда и не столько показателем уровня достатка крестьян (и не только!) данной губернии (региона), сколько индексом уровня модерности сознания его жителей. Напомню мысль Б.Н. Чичерина о том, что крепостничество не учило людей делать сбережения, что «рабовладельческое хозяйство не могло развить привычки к сбережениям ни в помещиках, ни в крестьянах».

Помещики, понятно, всё имели «на халяву». Вот, к примеру, как можно представить сберегательную книжку на имя Пушкина? Хотя, может быть, на имя Пестеля можно представить…

– Хорошо сказано! (смех)

– Так вот, также этой привычки не было и у большинства крестьян, по крайней мере сразу после 1861 г. То есть денег на руках у населения в реальности было больше, чем они хранили в сберегательных кассах и кооперативах. Рост показателей сберегательного дела – это свидетельство не только роста благосостояния, но и размывания патриархальной психологии населения.

Меня, конечно, сильно удивили некоторые полученные цифры, например, количество крестьянских семей, имевших сберкнижки.

– А сколько процентов семей имело накопления?

В 1897 году, если считать, что семья состояла из шести человек, как по переписи, то, грубо говоря, два с лишним процента в целом на Россию. В 1913 году - в среднем 10% на Россию (имею в виду крестьян). Это с большим региональным разнобоем.

Вычисляю я их так же, как это делали в то время – численность сельского населения в данном году делится на 6 (средняя численность семьи по Переписи 1897 г.) и получается примерноеколичество крестьянских семей в данной губернии и данном году. А потом, исходя из тезиса о том, что в одной семье была одна сберкнижка, определяется процент семей, имевших книжки.

По моим подсчетам, в 1913 г. более чем в 30-ти губерниях Империи доля крестьянских семей, имевших сберкнижки, превышала 10%, в 14-ти – 20%, а в Ярославской, Тверской, Московской, Эстляндской, Костромской и Владимирской – была выше 30%; в Ярославской губернии она составила 68,1%, в Тверской – 47,4%.

Я честно говорю в своей книге, что меня самого эти данные крайне удивили, и я к ним пока привыкнуть не могу.

Возможно, следует отдельно исследовать гендерный фактор. Потому что статистика сберкасс считает, что в семье был один вкладчик. Небольшое число людей, 3%, имели по две сберкнижки. Например, сберкнижка до совершеннолетия внука или на похороны, но это не очень значимые цифры. Может быть, крестьянские жены могли иметь вклады. Из источников мы знаем, что они нередко имели свой бюджет, отдельный от мужа. Я не могу сказать, что это было в 100% случаях, но источники говорят, что доходы от продажи птицы и яиц в ряде местностей считались «женскими» деньгами. То есть вполне вероятно, что и женщины могли там участвовать.

Даже если уменьшить вычисленные мной проценты, допустим, с 68% до 30-ти, то это все равно переворачивает наше понимание крестьянского благосостояния в совершенно другой ракурс, в другую плоскость. Это практически революция. Но я готов к любой конструктивной поправке к своим данным, к новому знанию.

Тем не менее, я признаю, что мне самому некоторые цифры кажутся завышенными.

 

– Но тут, как я понимаю, главное - не столько количество, сколько динамика? То, что за короткий срок, за 18 лет, в семь раз увеличилось количество сберкнижек?

 

– Да. Я уже говорил, что крестьянские вклады на сберкнижках росли быстрее, чем по Империи в целом.

 

– То есть, это говорит о том, что эти люди не голодали, раз они могли откладывать деньги…

 

– Конечно! И вот здесь мы подходим к очень важной проблеме, которую я поднимаю и рассматриваю в книге, – к проблеме семантической инфляции. Под нею я подразумеваю тот факт, что смысловое наполнение множества терминов, в том числе и самых простых, меняются с течением времени, потому что другой стала сама жизнь.

Не подлежит сомнению, что жители Российской Империи в конце XIX - начале XX вв. в понятия «голод», «нужда», «непосильные платежи», «насилие», «произвол» и т.п., которые для традиционной историографии являются ключевыми при описании дореволюционной России, вкладывали, мягко говоря, не совсем тот смысл, который вкладываем мы сейчас.

Особенно показателен в этом плане термин «голод».

До революции 1917 г. он служил для обозначения любого крупного неурожая хлебов в нескольких губерниях (в том числе и считающегося смертным голода в 1891-1892 гг., совпавшего с эпидемией холеры, которая и унесла основную часть жертв), при котором автоматически начинал действовать «Продовольственный устав» и жители пострадавших районов получали от государства продовольственную помощь.

У каждого времени свой «среднестатистический» уровень страданий. Многие тысячи страниц, опубликованных до 1917 года, изображали «тяжелое», «бедственное» положение российского народа. Хотя в этой литературе и публицистике было немало явных спекуляций, вместе с тем, думаю, значительная часть писавших об этом была искренна. Невозможно поверить, например, что кривил душой В. Г. Короленко, когда в 1891–1892 писал свой «Голодный год», или Л. Н. Толстой, постоянно и активно участвовавший в помощи пострадавшему населению, и многие другие достойные люди, наблюдавшие народную нужду. Разумеется, никто не оспаривает факт этой нужды. Однако людям в начале XXI в. хорошо бы помнить, что, по неполным данным, в 1891–1908 гг. казначейство ассигновало на продовольственную помощь нуждающимся жителям страны, около 500 миллионов рублей.

В более широком контексте термин «голод» широко употреблялся для характеристики любогодефицита. В литературе, в публицистике и в аналитике можно встретить такие словосочетания, как «сахарный голод», «металлический голод», «хлопковый голод», «нефтяной голод», «дровяной голод», «мясной голод» и т.д.

Показательна ситуация лета 1910 г., когда после распада Соглашения рафинеров цена рафинада резко упала, а песок оказался в дефиците. Сложилась удивительная ситуация. С одной стороны, в ряде городов проблемой было найти «какой-нибудь вагон песка», а с другой, рынок был буквально завален рафинадом, который падал в цене с каждым днем. В итоге в Варшаве в конце июля потребители, видя, что песок крупного и среднего кристалла сравнялся в цене с кусковым рафинадом, стали покупать дешевые сорта последнего и толочь его в песок, чтобы сварить варенье. И вот это положение в тогдашней прессе абсолютно серьезно именовалось «сахарным голодом»!

Старая дореволюционная система ценностей рухнула в 1917-1922 гг. вместе со старыми представлениями о среднестатистическом уровне страданий. Возникла новые и куда более страшные точки отсчета народных бедствий и страданий, в частности, людоедство.

Но термин «голод» как их мерило остался. В русском языке, к сожалению, очень мало слов, которые выражают градации понятий «голод» и «недоедание».

Отчасти поэтому у нас дореволюционный неурожай, при котором правительство выделяло на помощь пострадавшим суммы, сопоставимые с оборонным бюджетом Империи, как, например, в 1891-1892 гг., в 1906-1907 г., и голод с людоедством, как было в 1921-1922 гг., как было в 1932-1933 гг., в блокаду Ленинграда, в 1946-1947 гг. именуются одинаково – «голод».

С другой стороны, некоторые «историки» делают это намеренно – в унисон с интернет-фальшивками, сообщающими о миллионах, якобы умерших от голода при Столыпине, которые потом с энтузиазмом повторяются на центральных телеканалах.

Отсюда во многом – мозги набекрень и «разруха в головах» как у историков, так и у «читающей публики».

Кстати, Лев Толстой, как человек, владеющий словом, подобные вещи понимал. Чтобы точнее описать ситуации с неурожаями в 1890-х гг., он прибегал к уточнению – «индийский» голод, т. е. смертный: «Если разуметь под словом «голод» такое недоедание, вследствие которого непосредственно за недоеданием людей постигают болезни и смерть, как это, судя по описаниям, было недавно в Индии, то такого голода не было ни в 1891-м году, нет и в нынешнем», т.е. 1897 г.

Невозможно, чтобы дореволюционные неурожаи и «Голодомор» с блокадным голодом Ленинграда именовались одинаково.

То же относится и к другим словам негативного спектра. Если Столыпинская аграрная реформа была насилием, то как тогда именовать коллективизацию?

Если дореволюционная деревня была разорена, то какие слова в русском языке должны обозначать «колхозную деревню» с законом о трех колосках?

Короче говоря, если мы не начнем всерьез учитывать фактор «семантической инфляции», то нам не понять адекватно Россию после 1861 г.

– Я хотел спросить вас еще про кооперативное движение...

Это очень интересная тема. Ведь почти все сельхозмашины, о которых я говорил, и многое другое покупалось на кооперативные деньги. То есть, кредитные кооперативы стали прикладным ремнём столыпинской реформы. Если бы не политика Коковцова, их роль была бы ещё более важной.

– А когда стали возникать первые кооперативы?

Вообще – еще после реформы 1861 г., но тот опыт был не слишком удачным. Я начинаю анализ кредитной кооперации с 1905 года. К 1916 г. фиксируется громадный рост всех показателей, иногда на порядок – в десять и более раз!

Достаточно сказать, что только кредитные кооперативы за 1906-1913 гг. выдали крестьянам ссуд на 1912,3 млн. руб. (без Польши и Прибалтики). Это два военных бюджета Империи в предвоенном 1913 году! «Большая флотская программа» стоила 430 млн. руб. С учетом Польши и Прибалтики, которые в плане кооперации значительно превосходили остальные губернии, эта сумма возрастает до 2,5 млрд руб. Это безумные деньги.

С началом аграрной реформы Столыпина выяснилось, что целый ряд предрассудков в отношении кооперации оказался несостоятельным. Кредитная кооперация, которую затевали в 1860-1880-х годах люди типа князя Васильчикова, наталкивалась на непонимание крестьян. Крестьяне нередко считали, что им просто дают деньги без возврата (мол, господа сошли с ума, дают – что ж не взять).

А в 1906-1914 ситуация была уже другой. Например, в 1913 г. убытки кредитных кооперативов были ничтожны – в сумме всего 685 тысяч рублей. Тысяч! И в происхождении убытков видную роль играли злоупотребления и растраты. То есть, мы видим, что в массе крестьяне уже возвращали ссуды вовремя. Пока чиновники спорили об обеспечении ссуд, как пишет Я. Коцонис, на местах люди жили и работали. Работала сама система!

Но главное – это доказывает, что у крестьян активно менялась психология.

– То есть, основная форма кооперации была кредитная?

– Нет, это я в книге уделяю ей главное внимание, поскольку важно было понять, за счет чего поднималось в годы реформы сельское хозяйство. Были и другие виды кооперации – потребительская, сбытовая, производственная, но я пока не занимался этой темой.

Кооперация в годы реформы пробудила к жизни огромное количество образованных деятельных людей. Они могли плохо относиться к режиму, но с удовольствием работать в кооперации. Например, брат Ариадны Тырковой-Вильямс, народоволец, вернувшийся с глубоким разочарованием в идеях молодости. Когда-то их отец создал сельскохозяйственное общество, а после его смерти сын принял на себя обязанность руководителя. Причем дефицит грамотных руководителей был огромным. Оказалось, что в стране было много людей, которые не знали, чем заняться, и они нашли в кооперации настоящее дело. Они изменили свои жизненные сценарии.

Думаю, не случайно, в романе Алданова «Самоубийство» есть героиня, социал-демократка, участница II съезда РСДРП. Постепенно она разочаровывается в революции. На её глазах происходят теракты 1906 в Петербурге, взрыв на Аптекарском острове. Она уже не понимает, что происходит. Полное опустошение. Погибшие невинные люди… Так вот, она приезжает в Москву и друзья её устраивают в кооперацию – после этого она просто преображается! Алданов как историк от Бога, просто так он бы этот момент там не поместил.

У крестьян менялась психология. Патриархальность, конечно, оставалась, ее носителями были еще миллионы людей, но она постепенно размывалась. Настало время перемен, причём зримых. Прекрасные зарисовки этих изменений есть у той же Тырковой, есть и у Фёдора Степуна, есть у Чаянова, есть и у других современников. Степун перед войной много ездил по стране как юрист и видел, как меняется Россия.

Полученные мной результаты не означают, что всё было прекрасно – конечно, нет! В стране было очень много проблем. Но эти проблемы решались. И для того, чтобы их решить, абсолютно не нужно было строить «социализм в отдельно взятой стране».

– То есть, на следующем шаге крестьяне могли перейти и к производственной кооперации, просто война и революция не позволили?

– Они уже были до 1914 г. – маслодельные, молочные кооперативы, картофелетёрочные, крахмальные – всё это уже было.

На зерновое хозяйство столыпинская реформа за эти считанные годы априори не могла оказать сильного воздействия. Перестройка зернового хозяйства – тяжелейшая вещь. Только большевики могли думать, что это делается легко и быстро. На деле эффект проявился бы через много лет, может быть, через десять – но не в 1913 году.

А вот что касается таких отраслей, как молочное дело, овощеводство, птицеводство, свиноводство – там ситуация в годы реформы определенно начала меняться

Вот мы все знаем, что главным предметом нашего экспорта в то время был хлеб. Давайте посмотрим на статистику: всего хлебов в 1913 году вывезено на 561 млн рублей. Масла – на 72 миллиона. А яиц – на 90 миллионов, и еще на 15 – птицы (живой и битой), а всего – на 105 миллионов рублей. То есть, птицеводство – вторая после хлеба отрасль вывоза! Главные губернии, откуда шел вывоз – Центрально-чернозёмный район. Я в РГИА нашёл документ из Тамбовской губернии про одного англичанина, который там построил холодильники и начал скупать яйца, птицу, дичь и отправлять в Англию. И моя старинная приятельница, которая из тамбовских дворян, вспомнила рассказы бабушки, как к ним в имение приезжали англичане – теперь ей стало ясно, что это были за англичане.

– Когда столыпинская реформа началась, часть крестьян вышла из общины, но большая часть ведь осталась. А они входили в кооперативы?

– Конечно, входили! Когда говорят о том, что община тормозила сельскохозяйственный прогресс, то речь идёт о том, что крестьян может сдвинуть лишь убедительный живой пример. Столыпинская реформа и давала такие примеры. Воздействие реформы не ограничивалось теми, кто вышел из общины, полутора миллионами хуторских и отрубных хозяйств, которые были к 1917 году.

Однако, согласно закону 1910-го года, крестьяне беспередельных общин – а это треть всех общин, стали потенциальными собственниками, то есть, грубо говоря, получили право на приватизацию. То, что они не сразу стали это делать - это их дело. Они могли это сделать через пять или десять лет. «Декрет о земле», конечно, всё это уничтожил.

– Еще хотел спросить: в советское время нам внушали, что столыпинская реформа ничего не решала и надо было забрать землю у помещиков. Но в недавних работах я встречал, что у помещиков и так оставалось очень мало земли. Как было на самом деле, сколько земли оставалось у помещиков к 1917 году?

Согласно переписи 1916 г., крестьянские посевы составляли 89,3%, конечно, с учетом арендованной земли, 94-95% учтенного скота также принадлежало крестьянам. Достаточно сказать о результатах «черного передела», чтобы получить представление об этом сюжете. Такой яростный борец за землю, как Н.П. Огановский, писал в 1923 г., что даже по официальным данным в 29 губерниях Европейской России эта прирезка увеличила в среднем земельный надел одного едока с 1,87 дес. до 2,26 дес., т. е. всего на 0,39 дес. А поскольку в прирезанную землю явно входила арендованная, то в действительности средняя прибавка вряд ли превысила 0,2 дес. на едока. И, писал Огановский, главный положительный эффект революции для крестьян заключался, конечно, не в этой микроскопической прибавке, а в уничтожении экономической зависимости крестьян от помещиков. За такую точку зрения он получил, ясное дело, пинка от властей, но мне его не жалко – он призывал к «черному переделу» всю жизнь.

Н.Л. Рогалина со ссылкой на Першина и Месяцева повторяет эти цифры, добавляя, что в расчете на одной хозяйство прибавка составила 0,4 дес., а на душу сельского населения – 0, 08 дес.

То есть с точки зрения экономической овчинка явно не стоила выделки, о чем задолго до революции предупреждали вменяемые экономисты. Более того, крушение помещичьих хозяйств отбросило аграрный сектор России назад – по факту. Уровень агрикультуры не мог не понизиться. И добро бы крестьяне получили землю действительно в свою собственность!

Но ведь собственность отменили! И не нужно думать, – как нас всех учили и как до сих пор считают многие, – что речь идет только о собственности помещиков.

«Декрет о земле» аннулировал частную собственность на землю не только помещиков, но и всех остальных социальных категорий населения, в том числе и крестьян. Во-первых, речь идет о 2,5 млн укрепленцев, затем о 1,5 млн хуторян и отрубников. Во-вторых, еще до 1905 г. крестьяне имели в частной собственности 23 млн дес., а после реформы они купили у Крестьянского банка или через него вскладчину еще 10 млн дес. (территория Болгарии). То есть, все они копили деньги на эту землю и покупали ее — впустую.

В-третьих, согласно закону 1910 г., миллионы крестьян в непеределявшихся общинах (треть всех общин, напомню) стали собственниками своей земли и де-факто могли реализовывать свое право, когда им заблагорассудится.

Но и это не все.

Ведь все 123,6 млн дес. надельной крестьянской земли на 1 января 1907 г. были выкуплены. Да, большая часть земли оставалась в общине и ею пользовались на общинном праве. Но потенциально эта земля уже была крестьянской собственностью.

Нам как-то не сразу приходит в голову, что «Декрет о земле» просто-напросто уничтожил результаты всей выкупной операции по реформе 1861 г. Оказалось, что три поколения крестьян выкупали землю, нередко с большим напряжением, напрасно.

Да, множество крестьян было в 1906–1916 гг. против частной собственности и боролись с Столыпинской аграрной реформой. Но это отнюдь не означало, что с течением времени они не изменили бы своей позиции — например, вернувшись с фронта после знакомства с сельским хозяйством австро-венгерских или румынских крестьян.

Это не означало также, что их дети принимали на себя моральное обязательство отвергать частную собственность и т. д.

Теперь этот путь был закрыт — только потому, что кучка — в сравнении с численностью населения страны — недоучек, подобравших власть, которая валялась на мостовой, мечтала о мировой революции и начала строить социализм.

Конечно, масса крестьян в силу ряда причин и прежде всего низкой правовой культуры не осознавала всего этого. Позже они вникли в эту проблему предметно - помогут и продовольственная диктатура, и продразверстка, и страшная гражданская война, закончившаяся голодом 1921-1922 гг. с 5,5 миллионами жертв.

Что могла изменить в строе крестьянского хозяйства эта ничтожная прирезка в 0,4 дес.?

И в конечном счете вехи (этапы) решения аграрного вопроса в России выглядят так – поначалу все крестьянство дружно ограбило всех помещиков, потом бедные и средние крестьяне ограбили зажиточных, кулаков, используя советскую терминологию (а иногда и средних), а потом Советская власть в 1930 году ограбила всех, загнав в колхозы.

Ну, и где тут помещичье землевладение, которое якобы не давало крестьянам дышать? Надо думать, что с этого времени крестьяне начали дышать полной грудью?

 

– Фактически, Ленин занимался демагогией? Он понимал, что то, что они заберут у помещиков землю, ничего не решит?

 

Конечно, понимал. Но понимал и то, чего не понимает или делает вид, что не понимает традиционная историография, а именно: психологический момент в проблеме помещичьего землевладения был зачастую куда важнее экономического. Достаточно вспомнить Чехова, Бунина и других писателей того времени, чтобы не сомневаться в этом. Множество крестьян просто мечтало убрать помещиков, чтобы «горизонт не застили».

Есть еще одна очень важная проблема, которую почти никто поднимает. Дело в том, что сам по себе размер надела большей частью не определял уровень жизни крестьянина, исключая отдельные случаи реального малоземелья. В Самарской губернии были наделы до 15 десятин на двор. И что, всегда крестьяне там жили лучше, чем в Тульской или в Калужской губернии, где размер надела был намного ниже? Алексей Сергеевич Ермолов выпустил в 1906 г. отличную книгу «Наш земельный вопрос», по которой я всех студентов заставляю делать реферат. Ермолов говорит: предположим, вся земля перешла крестьянам и даже бесплатно, и строит то, что называется сейчас контрфактической моделью. Он доказывает, что крестьяне на этом ничего не выиграют, а только потеряют. Почему? В первую очередь потому, что они лишатся заработка у помещика. Этот заработок играл очень важную роль в их хозяйстве. При том, что не все крестьяне были в состоянии эффективно хозяйствовать самостоятельно. Далеко не все и не всегда! Это объективная вещь. Уровень жизненной активности людей неодинаков.

– То есть, это был пропагандистский приём, чтобы дорваться до власти. Но ведь крестьяне стали забирать землю сразу после февраля 1917 года. Почему же сработала эта пропаганда большевиков?

А большевики тут вообще были не при чем.

Отречение Николая II дало миллионам крестьян моральную санкцию на реализацию своей вековой мечты – «черного передела», т.е. захвата всех некрестьянских земель (помещичьих прежде всего) и последующего равного их раздела. Как известно, эта идея – один из главных архетипов сознания крестьян, сформировавшийся задолго до отмены крепостного права.

Века принудительного труда формировали в русском крестьянстве твердое убеждение в том, что, с одной стороны, право на землю имеет только тот, кто ее непосредственно обрабатывает, а с другой, что земля является необходимым, естественным источником пропитания для каждого человека. Понятно, что помещичья собственность на землю в эти воззрения не вписывалась, а правительство за почти полвека после реформы ничего не сделало для того, чтобы изменить эти подходы.

Получив в 1861 г. только часть помещичьей земли, крестьяне повсеместно ждали следующей прирезки, и императоры Александр II и Александр III безуспешно пытались официально опровергать эти слухи. Гарин-Михайловский, например, пишет, что крестьяне его имения к каждому Новому году предвкушали, что им отдадут барскую землю.

Федор Степун пишет: как только солдаты его батареи услышали, что царь отрёкся – всё, они стали говорить: «Поехали домой, делить землю». Им объяснили, что если они побегут делить землю, то за ними германцы побегут – и кто первый добежит, еще неизвестно.

Ленин во многом и победил потому, что бросил им эту кость. Большевики были единственными, кто сразу поощрял аграрные погромы! Все же партии говорили крестьянам: подождите Учредительного собрания, всё будет разрешено в вашу пользу. А Ленин говорил: не ждите!

- Ваши творческие планы?

Моя книга о модернизации Витте-Столыпина, условно говоря, лишь открыла дверь. Поэтому я продолжу разработку ряда проблем, поставленных в этой работе. Возможно, пора собрать воедино все написанное об аграрной реформе Столыпина, в том числе и неопубликованное пока.

Вместе с тем хочется донести результаты своих исследований до более широкой аудитории, а для этого надо сократить книгу с 1075 страниц хотя бы до 250-300 и написать текст в другой стилистической манере, минимизировав табличный материал.

И, конечно, очень хочется вернуться к Ермолову и Воронцову. Иногда я пишу статьи о своих героях. Может быть, получится…

Как-то так.